снимая свой видовой стенд-ап для утреннего выпуска новостей. Кстати, один из телевизионщиков попытался даже проникнуть внутрь здания, но ощутимо получил по морде. Слава богу, камера у него на тот момент не работала, иначе парящемуся на нарах Ладонину непременно бы икнулось. А ему и без того сейчас было не шибко весело…
Пришлось Козыреву звонить по мобильному с улицы и объяснять: «Полин, это я… Вернее, мы… Да, подъехал, стоим внизу… Да, нас двое, ты не беспокойся, это… В общем, все нормально, просто скажи своим… вашим… чтобы нас пропустили».
Через минуту Павел и Катя уже поднялись на второй этаж и прошли узким длинным коридором в тупичок, из которого начиналась директорская приемная. Козырев толкнул стеклянную дверь и, памятуя о досадном инциденте, с усилием навалился на нее, приглашая Катерину первой нырнуть в ладонинское зазеркалье.
В приемной, на знакомом кожаном диванчике, рядком сидели двое – заплаканная секретарша Ладонина и крепкий парень, нервно смоливший нечто среднее между самосадом и «Беломором».
– Надо же, – шепнул Паша Катерине. – До сих пор та самая. А мне думалось, что олигархи своих секретарш меняют, как бумагу в принтере.
– Дурачина ты… Настоящая секретарша – все равно что вторая жена. А бывает, что и первая.
– В смысле: в постели?
– Пошляк, – прошипела Катя и незаметно ущипнула его за бедро.
– Мы к Полине… Э-э, к Полине Валерьевне, – обращаясь к секретарше, объяснил Козырев. И протокольно добавил: – Нам назначено.
– Да-да, конечно, – вспорхнула с дивана Оленька. – Проходите, она давно вас ждет.
Павел без стука распахнул дверь ладонинского кабинета и спинным холодком ощутил на себе недобрый провожающий взгляд парня с «самокруткой». «Добро пожаловать к нам на Сицилию. Палермо – город контрастов, – подумал Паша. – Короче, попали. Те же и клан Сопрано».
Завидев входящего в кабинет Козырева, Полина бросилась ему навстречу и, крепко обхватив руками за шею, зарыдала. Заревела не стесняясь, в полный голос, так как впервые за бесконечно долгий, сумасшедший вечер в этих дверях возник некто по-настоящему, породному свой. Появился друг, а не приторно фальшиво сочувствующий соболезнователь.
Вошедшую следом Катю Ольховская заметила не сразу. Зато, когда приметила, тут же обеспокоилась. В прищуре больших и, надо отдать должное, безупречно красивых глаз, с которым на нее смотрела невысокая рыжеволосая молодая девушка, Полина бабьим своим чутьем мгновенно уловила право собственности на Пашу, а посему непроизвольно прижалась к нему еще крепче. Ей, у которой с арестом Ладонина словно бы отчленили часть нутра, отвечающую за внутреннюю гармонию, показалось, что сейчас вдобавок пытаются отнять еще и любимую вещь (если, конечно, так можно говорить о живых людях), которой
