телосложения, выше среднего роста, хотя один из них горбился оттого, что ему было тяжело идти, и, несомненно, походили друг на друга, правда не до такой степени, чтобы их можно было принять за братьев или близких родственников. Один из них загорел сильнее, как будто больше времени проводил под открытым небом. У него были широкие скулы, волевой подбородок и на удивление непроницаемое лицо человека, умеющего скрывать свои чувства. У другого – добровольного страдальца – лицо было продолговатым, подвижным и выразительным, с высокими скулами и впалыми щеками. Губы его были плотно сжаты то ли от боли, которая сейчас его донимала, то ли от какой-то постоянно сжигавшей его страсти. Похоже, что он не отличался сдержанностью и нередко давал волю гневу. Мэтью молча шел рядом с другом, не сводя с него заботливого взгляда.
Припомнив все, что выложила ему словоохотливая мистрис Вивер, Кадфаэль глянул на распухшие, потрескавшиеся босые ноги молодого человека, а потом на его шею. Она была обмотана полотняной тряпицей, но то ли он не сразу догадался ею воспользоваться, то ли она была слишком тонкой, но ткань пропиталась кровью. На прочной, но очень тонкой, глубоко впивавшейся в тело бечевке висел тяжелый крест в оправе в виде листьев, выглядевшей как золотая. И чего ради молодой человек обрек себя на такую муку? Неужто он и вправду убежден, что, истязая себя, угождает Богу или святой Уинифред?
Лихорадочно блестевшие глаза уставились на монаха, и тихий голос произнес:
– Ты, наверное, брат Кадфаэль? Мне рассказал о тебе брат попечитель лазарета. Он говорил, что у тебя есть мази и бальзамы, которые могли бы мне помочь. Если, – добавил он, сверкая глазами, – мне вообще что-то может помочь.
Последние слова заставили Кадфаэля повнимательнее присмотреться к молодому человеку, но он, ни о чем не спрашивая, провел обоих приятелей в сарайчик и заботливо усадил добровольного мученика на скамью. Мэтью зашел внутрь и остался стоять возле открытой двери, но стоял так, чтобы не загораживать свет.
– Ты проделал босиком немалый путь, – промолвил Кадфаэль, опускаясь на колени и осматривая израненные ноги, – была ли нужда в таких мучениях?
– А как же. Я не настолько ненавижу себя, чтобы страдать безо всякой причины.
Молчаливый молодой человек, стоявший у порога, вздрогнул, но ничего не сказал.
– Я связан обетом и не нарушу его, – заявил босоногий паломник и, по всей видимости предвидя дальнейшие расспросы, продолжил: – Меня зовут Сиаран, мать моя из Уэльса, и я собираюсь вернуться в родные края, дабы жизнь моя завершилась там, где она началась. Ты видишь раны на моих ногах, брат, но поверь: не они заставляют меня страдать больше всего. Меня терзает страшный, неизлечимый недуг, к счастью, он не заразный, но, увы, я обречен.
«Возможно, это и правда», – подумал Кадфаэль, протирая сбитые на острых камнях ступни очищающим настоем. Лихорадочный блеск глубоко посаженных глаз вполне мог быть отсветом пламени, пожиравшего этого человека
