мне свинью. Хотя и я ему тоже, по правде говоря. Но манифест мы составим.
После этого разговора был другой, очень милый, в американском ПЕН-клубе (помогли и рекомендательные письма из Вены). Его генеральный секретарь, датчанка Кэтрин, встретила Андрея с улыбкой и готовностью помочь. До самого президента было не добраться, но Кэтрин сама состряпала письмо в Толстовский фонд, дала адрес старой переводчицы, познакомила, свела… И пригласила на вечер в доме ПЕН-клуба.
Это было вечером, и Андрей с Леной, ободрённые и весёлые, возвратились в отель, в свою комнату. Даже тараканов стало как будто поменьше. Включили старенький телевизор. Пахнуло фильмом ужасов: на экране из стоящих в ряд гробов медленно и страшно поднимали головы мертвецы. Как ни странно, было это здорово сделано, очень живо и даже с какой-то любовью, точнее, со знанием трупов. Во всяком случае, трупной жизни. Но среди ночи – чёрно-небоскрёбной нью-йоркской ночи – Андрею вдруг стало плохо: сильная боль в сердце. «Опасность инфаркта», – ужаснулась Лена. Собрав воедино все свои знания английского, она позвонила по внутреннему телефону – в отеле был врач.
– Пятьдесят долларов, – протрубил в трубку врач.
Она не поняла.
– Что?
– За мои услуги вы должны заплатить мне пятьдесят долларов.
– У нас… У нас нет сейчас таких денег, – голос Лены дрогнул. – Но потом наш фонд всё оплатит.
– Нет, вы должны заплатить немедленно.
– Но это же сердце, это опасно… Мой муж может умереть.
– Меня это не касается.
– Что?!
– Утром идите в больницу для бедняков и эмигрантов. Адрес – Рузвельт-авеню, три.
– Но ведь ему плохо…
Врач повесил трубку.
Они не спали всю ночь. Наутро Лена отвела Андрея в указанное учреждение. Они шли пешком. В больнице была очень длинная процедура и океан народу. Почему-то всё чаще и чаще привозили раненых. Лена дрожала и ни о чём не могла думать.
Когда всё, наконец, прояснилось, оказалось, что дело было не в сердце, а в грудной мышце – и это вызывало боль, похожую на сердечную. Ничего опасного. Нужно было жить и бороться.
Но уже что-то изменилось в душе Лены. Она не могла забыть ночного врача. Андрей отнёсся к этому проще.
– Главное, что я здоров, – сказал он ей потом. – Значит, судьба за меня. А против судьбы не попрёт даже американская медицина. Не плачь и забудь.
И они опять бросились – на улицы, в вихрь, в дождь людей, в сумасшедшие огни, навстречу этой новой жизни. Негритянка – уборщица из отеля – по-доброму улыбалась им и что-то лепетала на своём сленге.
Манифест «Независимых» был готов. Последнее заседание прошло у Павла, все точки над «i» были расставлены, союз советских сюрреалистов объявил о своём существовании Нью-Йорку. Перевод шёл быстро, адрес –
