на коленях свою темную юбку. Так она и сидела – прямо и молча, пока Кадфаэль доставал ступку, пестик и маленькие весы с медными гирьками.
– Как идут у вас дела в городе? – спросил он, отвешивая свиной жир и растительное масло.
– Хорошо, – сдержанно ответила женщина. – Мне приходится много заниматься делами мастерской, стрижка овец прошла лучше, чем я ожидала. Не могу жаловаться. Разве не странно, – продолжала она более оживленно, – что шерсть вызывает эту сыпь у Бранвен, а ты пользуешься жиром, снятым с шерсти, чтобы лечить болезни кожи у людей?
– Такое в природе случается, – сказал Кадфаэль. – Есть растения, которых лучше не касаться, а то беда. И никто не знает почему. Мы учимся, наблюдая. Насколько я помню, эта мазь помогла.
– О да, руки у нее быстро зажили. Но я не хочу больше давать ей чесать шерсть, а думаю научить ее ткать. Когда шерсть будет вымыта, спрядена и выкрашена, может быть, она не станет раздражать ей кожу. Бранвен – смышленая девушка, она скоро научится.
Кадфаэлю, который трудился, повернувшись к Джудит спиной, показалось, что она говорит, лишь бы не молчать, но думает о чем-то очень далеком. Поэтому монах совсем не удивился, когда внезапно Джудит произнесла совершенно иным тоном, решительно и твердо:
– Брат Кадфаэль, я думаю постричься в монахини. Кроме шуток… Мир не столь хорош, чтобы стоило колебаться – уходить из него или нет, да и положение мое таково, что мне не на что надеяться и ждать, когда наступят лучшие времена. Дело может спокойно обойтись без меня, кузен Майлс вполне успешно ведет его и дорожит им гораздо больше, чем я. О, свои обязанности я выполняю как положено, но он прекрасно справится и один. Что же мне колебаться?
Кадфаэль обернулся и, покачивая на ладони пестик, посмотрел на женщину:
– Ты говорила об этом тете и кузену?
– Я намекнула.
– И что они сказали?
– Ничего. Это мое дело. Майлс никогда не станет вмешиваться или давать советы. Думаю, он не принял мои слова всерьез. А тетя – ты знаешь ее хоть немного? Она вдова, как и я, и не перестает горевать, даже спустя столько лет. Она говорит, что в монастыре покойно и что там человек свободен от мирских забот. Она всегда так говорит, хотя я знаю, что она вполне довольна своей жизнью, если уж говорить правду. А я – я живу, брат Кадфаэль, выполняю свою работу, но нет мне успокоения. Может быть, уйдя в монастырь, я приобрету что-то определенное, прочное.
– Но не то, что требуется, – твердо сказал Кадфаэль. – По крайней мере, не то, что нужно тебе.
– Почему же не то? – возразила Джудит.
Капюшон упал с ее головы, и толстые светло-каштановые косы блеснули в угасающем свете дня, словно жилистая дубовая древесина.
– Нельзя относиться к монашеской жизни как к вынужденному решению, к которому толкает безысходность, а ты делаешь именно это. Уходить в монастырь можно, лишь если есть искреннее стремление
