решил вести записи. Что-то вроде дневника. А может, это самоотчет? Или что-то другое – например, попытка понять себя. Или не себя? Может, я хочу постигнуть Алину. Хотя иногда мне кажется, что другого человека незачем разгадывать (не то слово, но другое пока на ум не приходит). Человек – шарада. Пусть и остаётся шарадой. Потому что если её отгадаешь, то, возможно, станет скучно: всё ясно и понятно, нет никаких загадок – конец: если просто и понятно, то стоит ли продолжать? Уже ничего нового не будет, только – то, что было, всегда – одно и то же. Или я не прав? Может, это я – скучный и ясный, как пять копеек? А тот человек, которого считаю разгаданным, на самом деле не постигнут: в его шараде скрываются другие загадки, только я их не вижу или не хочу видеть. Потому что так мне удобнее.
Какую-то чушь пишу. Упражняюсь в логике, что ли? Или играю в слова? Я и сам себя не понимаю. Как же я тогда пойму другого человека?
Трамвайщик сказал: «Не загружайся! Будь проще. Всё на самом деле гораздо проще, чем мы себе придумываем».
Может, он прав?
Я ему не рассказываю, как и что у нас с Алиной. О Катьке – рассказывал. Всё! Об Алине, вернее, о том, как мы любим друг друга, – нет, не могу почему-то рассказать Мишке. Может, потому что у нас с Катькой был всего лишь трах, а с Алиной – совсем другие отношения: у меня сердце замирает (серьёзно, не вру!), когда я её вижу, только вижу – и уже всё, дыханье перехватывает, и сердце будто останавливается, и я даже соображать перестаю… Ха! Если маман случайно найдет эти записи, она же с ума сойдет: её благовоспитанный сыночек знает такие слова – из жаргона подворотни, и мало того, что знает, так ещё и … ха-ха! Маман, не читай, пожалуйста, дальше, сама знаешь: разбирать чужие письма и дневники – занятие, недостойное интеллигентного человека… ха!
Но Мишка, кажется, и так всё понял. «Смотри! – сказал он и как-то слишком снисходительно глянул на меня. – Не закрывай глаза! Мужчина должен видеть, куда идёт. Иначе можешь так упасть, что костей не соберешь. На свете нет ничего глупее, чем влюблённый мужчина. Смотри!»
Я смотрю. Наверное, не так, как надо бы. Мне нравится смотреть на Алину. На её лицо, глаза, нос, на эти легкие завитки волос над её ушами, и на шею, на которой бьются две голубые жилки, и на руки, на грудь (ещё больше мне нравится трогать розовые пуговки сосков: проведешь мизинцем – и они почти моментально твердеют, становятся тугими как горошины) … А еще мне нравится смотреть, как лёгкая ладонь Алины скользит по моей груди, задерживается в ложбинке, где, наверное, находится душа: она сладко замирает, до дрожи под сердцем, и мне кажется, что вот-вот, сию минуту я поднимусь в воздух – лёгкий, как перышко, но Алина ведет ладонь дальше, к животу, и тут во мне будто бы что-то включается: тело напрягается, следует резкий, почти болезненный удар – какой-то мощный поток (крови? энергии? или чего-то еще?) вливается в давно полунапрягшийся член, и он превращается в копье, которое, кажется, стремится оторваться от меня – так велико напряжение, и оно вздрагивает, и розовое сердечко древка окропляется прозрачными капельками: оружие готово к бою… (Зачем, ах, зачем, я пытаюсь писать
