и, превращаясь в дудки, не годились на корма; богатства края – рыба, меха, леса – не радовали деда, словно он видел их в сказке или на картинке, а не наяву.
Здешние жители, как и все сибиряки, по его мнению, поголовно были жиганами и варнаками.
– С чего бы им иначе сюда идти? – говорил дед. – Либо сами убежали, либо сослали их на каторгу.
И наконец даже здешний «наездной» священник, о существовании которого дед слыхал прежде и которого ожидал он с нетерпением, оказался таким же варнаком. Более всего поп допытывался, добывают ли переселенцы меха и подрядятся ли заготовлять дрова для пароходства, и менее всего поминал про бога.
Молодые мужики не заметили в священнике того, что увидел дед. «Откуда им знать… И этим довольны – много ли им надо? – думал Кондрат. – Молодым-то кто помахал кадилом, тот и поп».
Сыновья и внуки, видя, что дед печалится, старались хоть немного оживить его.
– Тепло уж на улице, солнышко-то пригревает, – заговорил с отцом Егор.
– Греет, да плохо. У нас солнце об эту пору ниже, а теплей, – возражал дед. – Тут хоть солнце и выше, а земля студеней.
– А ты чего, дедка, в избе сидишь? Иди на солнышко, – говорил Васька. – Весна на дворе.
– Много ты знаешь, пострел, какая бывает весна-то! Вот у нас дома весна так весна!..
– Сегодня уж теплей.
– Не знаю, доживу ли, нет ли до весны-то? – задумчиво говорил дед. – Ты-то доживешь, а я-то уж поспел…
Глава двадцать седьмая
Из Николаевска-на-Амуре в обратный путь Иван Карпыч тронулся на паре гнедых забайкалок, купленных им у казака-лошадника.
На восьмой день пути, не доезжая нескольких верст до устья Горюна, он попал в сильную пургу. С утра дорогу переметала поземка, ветер разошелся, нагнал тучи. К полудню началась сильная метель, и во всю ширь Амура, как хороводы белых теней, заходили снежные вихри. Вскоре начался обильный снегопад. Дорогу завалило снегом, дальше ехать стало невозможно, и Бердышов, завернув коней, с трудом добрался до маленького стойбища Гучи, расположенного неподалеку от устья одной из горюнских проток.
На Гучи он застал всех жителей в величайшем смятении и страхе. В последние дни к жилищам гольдов повадился тигр. Он таскал собак и свиней, а в последнюю ночь долго ходил вокруг одной из фанз, по рассказам гольдов, стучался в дверь, мяукал, наконец разорвал лапой бумагу и, сломав бамбуковый решетник в маленьком окошке, просунул лапу в фанзу, скреб ею по канам, намереваясь, как предполагали туземцы, утащить кого-нибудь из спавших.
Хозяева, подняв циновку, показали Ивану многочисленные и глубокие царапины от когтей зверя на глиняной поверхности кана и на досках.
Гольды, почитавшие тигра как божество, не смели стрелять в него и относились к его посещениям с суеверным страхом, полагая, что это наказание ниспослано им за какие-то грехи.
Стояла
