она следует его движениям, а отвлеченно замысленная геометрами дорога перерезает его и наносит ему ущерб. Тропа сочетается с пейзажем – дорога его оскверняет.
Каждую неделю мне встречались три или четыре каравана, состоящих из чудовищно навьюченных носильщиков и ослов. Сгибаясь под своей ношей, они уступали только гнету усталости и склоняли головы, потому что тосковали. Косматые и заросшие, одетые в замызганные плащи, они уже не любовались стройными деревьями, обилием цветов на берегах, небом у себя над головой и уж тем более – степными просторами или зубчатыми горными отрогами. Едва заприметив их, я подражал их походке и превращался в утомленного путника. От них всего можно было ожидать: что они не обратят на меня внимания или заведут со мной разговор, пригласят перекусить или попытаются обокрасть – человеческое поведение своим разнообразием сравнимо с растительным миром. Мое внезапное появление мгновенно вызывало их недоверие: я брел один, без тюков, в обществе собаки, которая настолько сжилась со мной в своих реакциях, чуткости, стойках и ритме, что казалась частью меня. Из осторожности я позволял незнакомцам заговаривать со мной по-своему, увлеченно или сдержанно; если между нами устанавливалось доверие, я исподволь задавал вопросы, связанные с Нурой. Увы, я никогда не получал из их уст никакой информации; они годились лишь на то, чтобы указать мне ближайшее населенное место.
Прибывая в те селения, в основном живущие земледелием и немного – торговлей с караванами, я, чтобы хоть что-то разведать, обычно ночевал на постоялых дворах, даже если моему товарищу приходилось оставаться на улице. Но Роко, как ни старался, ни разу не обнаружил следов Нуры; пес сконфуженно, почти виновато смотрел на меня.
Где ты, Нура?
Кстати, я пытался договариваться с трактирщиком, чтобы расплатиться за постой. В разных местах мои предложения отвергались по разным причинам. Здесь гнушались зайцами или куропатками, потому что все охотились на них; там отворачивались от изделий из кварца, потому что предпочитали бронзу; чуть дальше отказывались от резных деревянных тростей, которые я мастерил вечерами. Мне случалось торговаться подолгу и жестоко, к чему я не имел ни малейшей склонности. Некогда в моей деревне и в окрестностях Озера меновая торговля была упорядочена по обоюдному согласию; а главное – преобладало доверие, весьма полезное между живущими бок о бок людьми. Ради добрососедских отношений влезали в долги или обещали заплатить позже, в удачный сезон; так за приобретенные зимой орудия земледелец брал на себя обязательство летом отдать ячменем. Кредит существовал раньше денег. Мы все были должниками друг друга, надежными клиентами, что позволяло нам достигать равновесия в отсроченных платежах[13]. В путешествии эта гармония исчезала и консенсус достигался лишь в суровых боях.
Из-за постоянных переходов мы перестали замечать усталость. Я отвык видеть знакомые лица, цветы или деревья. Мое странствие меня не томило, у меня не было никаких определенных мест назначения, никаких обязательных привалов, никаких погрузок или разгрузок,
Меновую торговлю определяют как экономику до появления денег. Я полагаю, что это ошибка. Мы давно опередили бартер. Чистый обмен ставит лицом к лицу двоих людей, каждый из которых стремится получить предмет, коим владеет другой. Необходимо, чтобы в определенный момент произошло совпадение потребностей, – так я однажды вечером, в грозу, обменял кремень на жировую лампу. Однако подобная обоюдность случается редко: зачастую одному из двоих приходится принять переходный товар, если он знает, что использует его при следующем обмене. В подобных случаях бывало, что люди соглашались на промежуточные ценности, которые не удовлетворяли их непосредственное желание и могли послужить в будущем. Короче говоря, большую часть времени имелся предмет замены, игравший роль денег. Когда монеты и банкноты еще не появились, их концепт уже присутствовал в нашем сознании. Мы не занимались меновой торговлей, мы совершали обмен. А посему денежная экономика предшествовала деньгам.
