прикрыла глаза, попробовала повторять физику, интерференция – это, дифракция – это… Ж-ж-жу – мелькнула перед глазами муха. Не получалось с физикой, мысли всё равно перескакивали на другое, на то, что её ждёт сегодня. На то, что будет сегодня. Нужно просто сидеть в этом продавленном старом кресле и опять попробовать включить телевизор. Не успела, за стеной сосед врубил музыку. Проснулся, он тоже работал в трампарке и, наверное, вчера был в вечер. С утра, значит, свободен и весел, вот и веселится:
Городок наш разделяет река,
Очень разные его берега!
И так обычно до обеда. Одна-две пластинки, от начала до конца, и потом снова. А часы «Заря» – маленькие, овальные с подрезанными, спрямлёнными уголками, показывали только пять минут одиннадцатого. «Нет, торчать дома и тупо убивать время невозможно!» Анжела поднялась, выпрямилась, глянула в окно: там висели низкие, непривычные для июля облака, но хоть не капало. Решение пришло мгновенно – надо пройти пешком две, три, четыре, сколько получится автобусных остановок. Время пойдёт быстрее.
На улице было не по-летнему прохладно: ветви деревьев раскачивал ветерок, с близкого, казалось, ещё немного и рукой достанешь, неба вот-вот грозил политься длинный, противный осенний дождь, и все прохожие, как муравьи перед грозой, торопились разбежаться по своим квартирам. Только Анжела не спешила. Она ровно шествовала прогулочным шагом, изредка поглядывая на часы, время работало на неё, и она всё ближе к цели. На Лобачевского наконец вскочила в отправляющийся автобус, пора – до двенадцати оставалось всего полчаса. Теперь можно даже немного опоздать: небольшое опоздание для девушки – это хороший тон. В двенадцать она принялась искать заветный дом на Профсоюзной. Они были все одинаковые с той стороны – серые блоки пятиэтажек с промазанными чем-то чёрными стыками. Но вот он, вот подъезд: этаж, конечно, последний, пятый, короткий взгляд на часы – пять минут первого – отлично. «Дз-дз» – приглушённо зазвенело внутри. И вот. И улыбающийся Павлик. И его такие милые светло-карие глаза под вечно падающей на них русой чёлкой. И его объятия. И ласковые руки. И нежная, молочного цвета кожа на груди. И…
13
Это было счастье. Настоящее, полноценное, пронзительное, оно рвалось наружу и было способно заполонить, поглотить всё вокруг. И эту комнату со старой, обшарпанной мебелью шестидесятых годов, с засаленными около двери обоями, с грязным, немытым много лет окном. Счастье не замечало этого. Оно не видело сломанного бачка в туалете, из которого постоянно по тёмно-оранжевой, ржавой колее стекала вода в унитаз. Не замечало раздолбанный пол в спальне, где вместо двух паркетин на входе темнел почерневший от грязи бетон. Оно не обращало ни малейшего внимания на замотанный тряпками кран кухонной мойки. Вода там лилась тонкими кривыми ручейками отовсюду и меньше всего из того места, откуда она должна струиться. Всё это было и не было одновременно. То есть вдруг эти бытовые неурядицы,
