дело? В школе ты засушивал растения, цветы калужницы, листья терновника, – учитель гордился твоим гербарием. А теннис и твой неожиданный удар слева, в третьем сете, в сентябре 1988 года! Игра выиграна, носки, красные от кирпичной крошки, – вот твоя жизнь, разве тебе этого не достаточно? Нет, мне всегда было этого недостаточно. Всегда чего-то не хватало. Безоблачный мир, который меня окружал, белоснежный, словно рубашки поло, да еще с поднятым воротничком, которые я носил в середине восьмидесятых годов, – этот мир никогда не был моим. И чем дольше я размышлял о столь неожиданном утверждении, тем больше оно казалось мне правильным: я – внук войны. Мой отец провел годы войны, сидя в подвале, моего деда русские отправили в Сибирь, моя бабушка потеряла своего второго сына, а моя двоюродная бабушка несла ответственность за жестокое убийство 180 евреев. Они были как преступниками, так и жертвами, как охотниками, так и преследуемыми, сначала прославляемыми, а затем отверженными: бастарды современной истории. В конечном итоге они шли по жизни, по большей части пригнувшись, утрачивая сначала самоуважение, а затем и собственный голос. Мы были семейством кротов, написала в своем дневнике моя бабушка Маритта: Мы шли на попятную, ни во что не верили и погружались в себя, пряча голову в землю, навсегда покорившись.
А что было со мною?
4
Я вспоминаю об одном из последних посещений бабушки в Будапеште. Должно быть, это было в 2006 году, о Рехнице я тогда еще ничего не знал. Бабушка в последние годы жизни была одержима идеей записать историю своей жизни. В первые месяцы она еще пыталась пользоваться пишущей машинкой, моделью семидесятых годов, с цветной лентой. Но скоро печатание стало так ее утомлять, что она писала уже от руки, почерком, происхождение которого уходило во времена, когда по улицам еще разъезжали пролетки.
«Ну и как продвигаются твои воспоминания?» – спросил я, а она встала и пошла на кухню, в конце длинного коридора, чтобы заварить чай. Я слышал, как она позвякивала в ящике буфета столовыми приборами в поисках чайных ложечек. «Есть уже какие-то главы?» – крикнул я ей, впрочем, не ожидая ответа. Не то чтобы я тогда горел желанием прочитать ее записи, спросил просто из вежливости; у нас едва ли были общие темы для разговора. Я просто пытался преодолеть молчание, угнетавшее нас всякий раз, когда нам доводилось встречаться друг с другом.
Она достала из холодильника молоко и налила в маленькую чашку, вероятно немного пролив. «Nem jó», – воскликнула она: надо же! Мне было слышно, как она раздраженно хлопнула себя ладонью по бедру, как вытирала пол, куда пролилось молоко, как выжимала губку, – чайник свистел. На нижних книжных полках стояли фотографии родственников, имена которых я никогда не в состоянии был запомнить. Я вынужден был всякий раз нагибаться, чтобы разглядеть их; я склонялся перед ними. Кто знает, может, они стояли там в том числе и поэтому. На стенах висели пожелтевшие гравюры с очертаниями Венгрии до Первой мировой войны,
