всё ещё переминался с ноги на ногу. Он что-то хотел сказать, но не решался.
– Ступай, тебе говорят, – сказал Иван.
Комаров ушёл, огорчённо пожимая плечами.
Иван поднялся на пригорок. Здесь трава была короткая, густая. Он сел спиной к солнцу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками. Сидел недвижно, глядя прямо перед собой. И хотя ни о чём не думалось, на душе было тоскливо и одиноко.
Он рассеянно всматривался в траву перед собой – там, внизу, и потому не сразу заметил в тени высокой кочки маленького лягушонка. Перламутровые щёчки лягушонка раздувались. Казалось, он сидел, набираясь храбрости, чтобы прыгнуть из укромной тени в яркий солнечный мир, наполненный для него опасностью. Мысль эта тронула Ивана. «Да не бойся ты, – сказал он, – давай!» Но лягушонок то ли его не расслышал, то ли не собирался покидать своего убежища. И Ивану показалось теперь, что это вовсе не лягушонок, а маленький человечек. Тоже – сидит, подтянув к подбородку колени. Они глядят друг на друга, и ему там, – под кочкой, в тени, тоже, может, не очень-то сладко на душе… Ивану хотелось думать именно так. Он так и думал. И получалось, что в эту минуту он совсем не одинок. И ничего, что они оба молчали. Ведь иное молчание стоит многих слов…
Неожиданно Ивану подумалось, что голова лягушонка похожа на голову той черепахи, которая когда-то была у него. Воспоминание о ней обрадовало. Наконец-то понял он, что мама была права тогда, когда возражала отцу. И как хорошо, что в памяти его сейчас были и этот лягушонок с серебристыми глазами, и та его черепаха, и мама. И все они были сейчас с ним, рядом. Невольная благодарность наполнила его сердце теплом. Оно как-то разом нахлынуло. Ивану хотелось сидеть вот так вот целую вечность, и чтобы целую вечность чувствовать это тепло. От него становилось легче и легче.
– Судаков, эй, Судаков! – Иван не сразу поднял голову. Увидел врача Славу. В красной клетчатой рубашке под распахнутым халатом с закатанными рукавами. – Ты чего какой-то малохольный? Сидишь тут монахом-отшельником в гордом одиночестве, – сказал он насмешливо. – Не заболел? Или, может, стихи какие высиживаешь? Тоже – болезнь своего рода.
– Да-а, – протянул Судаков, вставая и морщась. В затекшие ноги впились иглы. – Что-то вот тут болит, – он дотронулся пальцами до виска. Он и сам удивился тому, что сказал.
– И тебе, что ли, по виску попало?
– Да нет. Болит просто. А что там может быть?
Слава помял пальцами висок.
– А голова сама болит?
– Болит немного.
– Знаешь, не валяй дуру! Солнцем тебе просто напекло голову.
– A-а. Слава, а у Дижона… что у него там? – спросил Иван, не опуская руки от виска.
– Я смотрю, ты из солидарности с Дижоном заболел, – усмехнулся Слава. Он прищурил глаза, бросил пристальный взгляд в лицо Ивана.
– Нет, правда. Он поправится?
– Трудно сказать. Собака старая. Всё же, думаю, жить будет.
– Значит, будет жить. А что с ней?
– Повреждён
