наповал, другого лишь ранил в бедро – он притворился мертвым и ночью вернулся к своим.
От такой дури меня потянуло на дерзости, я заявил: он и сам, поди, не верит в то, что расписал. Я задал ему уточняющий вопрос, где и когда это должно было случиться. В ответ получил, он мне этого не скажет, я должен составить ему точный перечень, где и когда я находился на Западном фронте. Я лишь расхохотался ему в лицо. Это являлось обычной практикой, применявшейся также и американскими обвинителями в Дахау. Не вызывая на допрос, они держали бедного заключенного по два года и больше в Дахау. Затем следователь дружелюбным тоном обнадеживал, следствие будет окончено, если тот точно и подробно опишет, где и когда находился. Поддавался человек на эту уловку в надежде, что его дело придет в движение, тут же мобилизовывались профессиональные «свидетели», клявшиеся, что видели его тогда-то и тогда-то, там-то и там-то – и вот уже готов приговор «смертная казнь через повешение». Эту практику в Дахау во время тамошних процессов мы имели возможность неплохо изучить[132].
В этом британском концлагере летом 1947 года – как раз прошло десятилетие со времени моего ухода из Вестминстера – мне вспомнился мой любезный Headmaster, и я решил обратить его внимание на свою судьбу в руках его земляков. «Технически» это было сделать непросто. Вся почта заключенных, хотя они и являлись в юридическом смысле разве что «подследственными», подвергалась в Гамбурге-Ральштедте строгой цензуре. Не требовалось буйной фантазии, чтобы представить неприятные последствия, которые имело бы это письмо с жалобой, не говоря уж о том, что оно до адресата наверняка бы не дошло. Письмо, следовательно, нужно было отправить тайком.
Так называемая «murder cage» являлась своего рода «особым лагерем» внутри лагеря. С большим размахом огражденная колючей проволокой и электрическим забором, она охранялась толпой польских и югославских надзирателей, то есть поляков и югославов, не желавших после войны возвратиться на родину. Заключенные «особого лагеря» были полностью лишены контакта с внешним миром за одним исключением: им разрешались свидания. Они, однако, обставлялись так, что передать письмо было невозможно. С посетителем приходилось говорить через москитную сетку. При этом бок о бок как с заключенным, так и с посетителем сидели «польские охранники», почти всегда говорившие или, по крайней мере, понимавшие по-немецки. В качестве поблажки новый начальник лагеря, некий капитан (его предшественник, капитан Картер, был смещен из-за жестокого обращения с заключенными), разрешил, после досмотра польским охранником, возвращать посетителям для повторного употребления упаковку от передач. Это и был выход. Я обработал небольшую коробку из гофрированного картона, очень осторожно разрезав картон, и заложил письмо внутрь.
В письме я описал подробно свою ситуацию, указав прежде всего на то, что я до сих пор не знаю,
См.: книги монсеньора Карла Моргеншвайса, тюремного священника в американской тюрьме для военных преступников в Ландсберге, где происходили казни; Morgenschweis, Karl: Strafgefangener Nr. 9496, Pater Rupert Mayer S. J., München 1968.
