Он изменялся каждый раз, как в его крови пробуждалась охота, но со мной охотником он никогда не был. Однако именно на это было похоже то клокочущее ощущение, что вдруг защекотало под ребрами – я его жертва. Коул резко снял меня со своих коленей и кинул на постель, подмяв под себя. Осознание пришло на миг позже: по-другому он просто не умел. Коул вообще никак не умел. Поэтому, позволяя инстинктам возобладать, он сотрясался в дрожи от моих прикосновений, возбужденный и ранимый, как оголенный нерв.
– Так приятно, что почти больно, – жмурясь, признался он шепотом. Я облизнула губы, ноющие от нежных укусов, и взглянула на его губы – такие же воспаленные и красные.
Коул ткнулся носом мне в подбородок, восстанавливая сбитое дыхание. Комната перед глазами кружилась, как французская карусель. Коул оказался меж моих разведенных коленей, и я почувствовала внутренней стороной бедра твердость, в которую превратились мышцы его живота… И не только.
– Если тебе больно, – хрипло выдавила я, воззвав к своему благоразумию. – Мы можем остановиться. Просто не будем…
– Нет, мы будем.
Коул не выдал сомнений, даже если они у него и были. Он осторожно поддел рукой край моей пижамы и потянул шелковую ткань вверх. Я помогла ему, приподнявшись и задрав руки, чтобы бретельки майки слезли, не запутавшись. Там, под верхом пижамы, на мне совершенно ничего не было.
Коул перенес вес на свой локоть, упершись им в подушку рядом с моей головой, и обвел меня изучающим взглядом. Это было несправедливо: я уже чувствовала, как прохладный воздух в номере касается голой груди, и дело оставалось лишь за спальными штанами. Коул же все еще был одет: повседневная рубашка в клетку и синие джинсы. Торопить его мне не хотелось, но…
Коул положил горячую ладонь мне на живот и наклонился. Карие глаза в свете торшера вдруг показались совсем черными – темнее, чем ночное небо за плотными шторами.
– Что? – спросила я, сглотнув сухость во рту, когда Коул совсем перестал шевелиться, разглядывая меня.
– У тебя пятнадцать родинок, – прошептал он и бережно взял мою руку в свою, поднося к губам. – Пять из них на левом запястье. – Он обвел их, совсем крошечные и незаметные, своим дыханием, а затем принялся за костяшки таза, где над линией штанов виднелась еще пара отметин. – Восемь шрамов… Больше всего мне нравится этот. – Он припал ртом к моему правому предплечью.
Я вздрогнула. Шрам, серпом огибающий руку ниже локтя, я давно научилась не замечать. Всегда скрытый под одеждой, он перестал быть частью моей истории и тем, о чем я бы хотела рассказывать. Когда-то он был ярким, чернильным, но Джулиан превратил его в неприметный изъян – в бледную, плоскую метку смерти.
– А я его ненавижу, – ответила я, и Коул прервался, вскинув голову.
– Почему?
– Когда атташе приносит ведьме клятву, он помечает их обоих, оставляя каждому по неглубокому порезу одним ножом. Сначала режет ведьму, чтобы ее кровь пропитала лезвие, а потом себя.
