более важное: я посмотрел на то, что когда-то было водительским местом, – там не было ничего, кроме приемника: среди криков, хрипа, плача на улице, вздохов и дуновений легкого ветра звучала музыка.
На мгновение настала тишина, а свет стал усиливаться. В облаке пыли виднелись счастливые призраки умерших и умиравших. Путник, ты прошел столько, сколько смог! Но я думаю, ты сможешь пройти еще! Ведь ты не знаешь, есть ли за дверью, перед которой ты стоишь, сад, а за ним еще одна дверь, а за ней еще один сад, где смешались смерть и жизнь, смысл и действие, случайность и время, свет и счастье. Ты не знаешь, наступит ли этот миг, и пребываешь в сладостном предвкушении… Внезапно меня снова охватило желание оказаться и там, и здесь. Кажется, я услышал какие-то слова, я почувствовал озноб, и тут вошла ты, моя красавица, моя Джанан, – ты была в том же светлом платье, в котором я видел тебя в последний раз в коридоре Ташкышла. Твое лицо было в крови.
Я не спросил: «Что ты здесь делаешь?» И ты не спросила: «А ты?» – потому что нам обоим все было ясно.
Я взял тебя за руку и усадил на сиденье рядом с собой, в кресло под номером тридцать восемь, и нежно отер тебе кровь со лба и лица носовым платком в клетку, купленным в городе Ширин-йер. А потом, моя милая, я взял тебя за руку и мы долго сидели молча. Светало, пришли спасатели, а из приемника погибшего водителя звучала наша песня.
5
Мы уехали первым же автобусом из мертвого города Мевляны,[17] где бродили по голым улицам мимо низких заборов и темных домов. Мы уехали после того, как в муниципальной больнице Джанан наложили на лоб четыре шва. Я помню следующие три города: город печных труб, город чечевичного супа и город – столицу плохого вкуса. А потом нас носило из города в город, мы засыпали и просыпались в автобусах, все слилось воедино. Я видел стены с осыпавшейся штукатуркой, где до сих пор висели афиши о концертах ныне дряхлых певцов, сохранившиеся со времен их молодости; мосты, смытые весенним селем, переселенцев из Афганистана, продававших Священный Коран размером с большой палец. Наверное, я видел что-то еще на фоне каштановых волос Джанан, рассыпавшихся по моим плечам. Например, толпы на автовокзалах, лиловые горы, рекламные щиты, веселых собак на окраинах городков, игриво бежавших за нашим автобусом, нищих торговцев, продававших свои товары в автобусах. Иногда на маленьких стоянках, когда Джанан теряла надежду найти новые следы своих, как она говорила, «расследований», она накрывала на наших коленях обеденный стол: яйца вкрутую, пироги, очищенные огурцы и необычные, выпущенные в провинции – я видел такие впервые – бутылки с газировкой. Потом наступало утро, за ним – ночь, и снова пасмурное утро; автобус переключал скорость, нас укрывала ночь – темнее самой темной тьмы, экран над водительским креслом светился красно-оранжевым светом цвета дешевой помады, и тогда Джанан заводила свои рассказы.
«Связь» Джанан и Мехмеда – она употребила именно это слово – началась полтора
