бок о бок сидели в ночных автобусах, прижавшись друг к другу.
Иногда по ночам, когда в автобусе стихал грохот выстрелов и взрывавшихся вертолетов второго по счету фильма, и мы, усталые и оборванные странники, мерно покачиваясь, отправлялись в путь, где не сыскать покоя, я просыпался и долго смотрел на тихонько спящую у окна Джанан: она спала, прислонившись к импровизированной подушке из оконных занавесок, а ее каштановые волосы, сбившись в узел, спадали на плечи. Бывало, красавица моя вытягивала тонкие нежные руки и клала их на мои нетерпеливые колени, а иногда подкладывала одну руку себе под голову, поверх скомканных занавесок, а второй изящно поддерживала ее под локоть. Всякий раз, когда я заглядывал ей в лицо, я почти всегда видел в нем боль, заставлявшую ее хмурить брови, и, нахмурившись, она словно задавала какой-то вопрос, который тревожил и меня. Еще я видел свет на ее бледных щеках и мечтал о бархатном рае, где распускаются розы, садится солнце, а веселые, озорные белки кувыркаются на закате, маня в чудесную страну, где ее тонкая нежная шея встречается с изящным подбородком, или в недосягаемые края у нее под волосами на затылке. Я видел эту золотую страну, когда она чуть-чуть улыбалась во сне, на ее лице, на ее полных нежно-розовых губах, иногда обветренных. И тогда я говорил себе: я никогда не знал, никогда не читал и нигде не видел, как же это прекрасно, Ангел, – смотреть, как спит твоя любимая.
Мы с ней говорили и об Ангеле, и о Смерти, казавшейся нам его сводной старшей сестрой, важной и рассудительной, но слова эти были такими же бедными и хрупкими, как те старинные невзрачные вещицы, что Джанан, поторговавшись, покупала на бакалейных лотках, в лавке скобяных изделий, у сонных галантерейщиков, а потом, погладив и повертев в руках какое-то время, забывала в кафе на автовокзалах или на сиденьях автобусов. Смерть была везде и особенно – Там, в Том Мире, потому что она была его порождением. А мы искали знаки и нити Того Мира, чтобы попасть туда и встретиться с Мехмедом. Об этих знаках мы узнавали из книги, так же как и о том, что неповторимый момент автокатастрофы – это порог, откуда виден иной мир; мы узнавали из нее о карамельках «Новая жизнь», об убийцах, которые могли прикончить Мехмеда, а может, и нас; об отелях, у входа в которые я замедлял шаги; о долгом молчании и долгих ночах, о тусклых огнях ресторанов. И вот что я должен сказать: прочитав обо всем этом, мы садились в автобус и отправлялись в дорогу. Иногда еще не успевало стемнеть, еще стюарды собирали билеты, пассажиры знакомились друг с другом, а дети и беспокойные взрослые смотрели на гладкий асфальт горной дороги, словно на экран в кинотеатре, как в глазах Джанан вспыхивали огоньки и она начинала рассказывать.
«Когда я была маленькой, – сказала она однажды, – я вставала по ночам с кровати, слегка раздвигала занавески и смотрела на улицу. По улице обязательно кто-нибудь шел – какой-то пьяный, или горбун, или толстяк, или сторож. И всегда это были мужчины… Мне становилось страшно, но я хотела быть там, на улице.
Других
