в двух зрителях – Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида; у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до конца пионерское шествие, и Вощев побоялся за целость и непорочность маленьких людей.
– Ты бы глядел глазами куда-нибудь прочь, – сказал он инвалиду. – Ты бы лучше закурил!
– Марш в сторону, указчик! – произнёс безногий.
Вощев не двигался.
– Кому говорю? – напомнил калека. – Получить от меня захотел?!
– Нет, – ответил Вощев. – Я испугался, что ты на ту девочку своё слово скажешь или подействуешь как-нибудь.
Инвалид в привычном мучении наклонил свою большую голову к земле.
– Чего ж я скажу ребёнку, стервец. Я гляжу на детей для памяти, потому что помру скоро.
– Это, наверно, на капиталистическом сражении тебя повредили, – тихо проговорил Вощев. – Хотя калеки тоже стариками бывают, я их видел.
Увечный человек обратил свои глаза на Вощева, в которых сейчас было зверство превосходящего ума; увечный вначале даже помолчал от обозления на прохожего, а потом сказал с медленностью ожесточения:
– Старики такие бывают, а вот калечных таких, как ты, – нету.
– Я на войне настоящей не был, – сказал Вощев. – Тогда б и я вернулся оттуда не полностью весь.
– Вижу, что ты не был: откуда же ты дурак! Когда мужик войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы – идиотом живёт. Тебя ж сквозь скорлупу всего заметно!
– Эх!.. – жалобно произнёс кузнец. – Гляжу на детей, а самому так и хочется крикнуть: «Да здравствует Первое мая!»
Музыка пионеров отдохнула и заиграла вдали марш движения. Вощев продолжал томиться и пошёл в этот город жить.
До самого вечера молча ходил Вощев по городу, словно в ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему по-прежнему было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и всё более уединяясь в тесноте своей печали.
Только теперь он увидел середину города и строящиеся устройства его. Вечернее электричество уже было зажжено на построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в воздухе. Отдельно от природы в светлом месте электричества с желанием трудились люди, возводя кирпичные огорожи, шагая с ношей груза в тесовом бреду лесов. Вощев долго наблюдал строительство неизвестной ему башни; он видел, что рабочие шевелились равномерно, без резкой силы, но что-то уже прибыло в постройке для её завершения[2].
Герои повести роют котлован, на месте которого должен появиться общепролетарский дом. Этот дом становится символом строящегося социализма – новой счастливой жизни. У платоновского «дома будущего» были прототипы: в 20–30-е годы архитекторы создавали проекты домов-коммун для рабочих. Так, например, Андрей Буров и Михаил Парусников подготовили проект домов для трудящихся Иванова-Вознесенска. Это должны были быть типовые здания, состоящие из двенадцати блоков, комбинацию которых инженеры могли пересоставлять во время проектирования в зависимости от задачи. (Прим. ред.)
