на што в лесах поселил? Штоб людям прокорм обеспечить! А може, и оборону случалось держать. Сам я, правда, таперича больше рыбку ем. Ее сподручней жевать – зубы-то сгнили. Ох, и настрадался я от них! Ажно удавиться хотел – эдак невтерпеж порой бывало. Спасал гвоздь: прижмёшь к больному зубу, опосля в дерево забьешь – боль и уходит. А ноне благодать – саднить нечему.
Старик растянул губы в улыбке, и гости сквозь седые заросли окладистой бороды увидели розовенький, как у налима, овал десен.
– Дедусь, сколько лет вы здесь живете?
– Може сорок, може и более. Не считал.
– И все это время один?
– Один, один. Зимой, иной раз, тунгусы заглянут, а летом староверы навестят. Так што премного удоволен, што остаетесь. Веть покалякать по-человечьи страсть как хочется.
– Что ж к людям не переедете? Кто вас неволит?
– Эт ты в точку попал, мил человек. Злато неволит. Оно ж как притянет, так не вырвешься… Я уж стока его намыл, што и на двух подводах не увезть, а все не брошу – така зараза.
– Знакомая история, – понимающе кивнул есаул Суворов. – Кто хоть раз мыл рыжуху, тот заболевает ею на всю жизнь. Работает как каторжник. Но не по приговору, а добровольно, старательно. Потому и зовется – старатель. И не столько желание разбогатеть движет, сколько азарт – вдруг намою или найду неслыханную залежь.
– Верно глаголешь. Откель знашь? – Удивился старик.
– Довелось два сезона бутарить.
– Я ведь, попервости, все мечтал в деревню козырным тузом возвернуться. А ноне интерес к щегольству остыл. Да меня тама, поди, давно забыли. Годки-то верно перемёрли. Эт я штой-то задержалси на белом свете. Таперича всё голову ломаю, кудыть с пользой намытое употребить. Душа просит на доброе дело, а никак не смякитю, на како, прах его побери.
* * *
Воздух от высоко стоящего светила сделался горячим. Даже в Якутии, в краю, где земля проморожена на глубину в сотни сажен, выпадают такие дни, когда хочется спрятаться от палящего зноя. Правда, лишь набежит на солнце тучка, так тут же начинаешь ежиться от холода, сочащегося из оледенелого нутра Земли.
Сегодня выдался как раз один из таких дней. Тайга нежилась в летней истоме. Мичман, насторожив самострелы на оленьих тропах в верховьях ключа Студеный, возвращался в монастырь. С Лешаком они договорились, что тот будет промышлять понизу. Старика это устраивало – подниматься вверх, к истоку ключа, ему уже было в тягость.
Шел мичман по дну распадка среди угрюмых елей, а перед его глазами неотступно стоял завораживающий блеск невиданных сокровищ. Как ни старался он избавиться от навязчивого видения, эта картина беспрестанно всплывала перед глазами.
Дело в том, что вчера дед не утерпел и показал «академикам» свои богатства, хранящиеся в закрытой на замок келье рядом с трапезной. Ему давно хотелось хоть перед кем-то похвастаться: вот мол чем владеет сын бедняка из Орловской губернии!
«Чего
