style="font-size:15px;"> После тощего обеда вылезали втроем без особой охоты на залив (надо стаптывать ботинки, обнашивать форму!). Разговаривать было не о чем, бескрайние льды наводили тоску, тишина и безлюдье страшили. Впрочем, однажды Николай увидел стоявшего вдали под сосной гитлеровца в каске и с автоматом, показал на него Степану, но тот и смотреть не стал: и так было ясно, что их не оставляли без присмотра. Потоптавшись бесцельно с полчаса, плелись обратно в прокуренный, заплеванный, провонявший потом, грязью, но хоть теплый дом.
Еды Григорий приносил мало – столько, сколько приказано: не дай бог откормленными телесами гости навлекут подозрение в блокадном городе! С выпивкой дело обстояло совсем плохо. Степан, никогда не ругавший фашистов, возроптал: «На такое дело идем, могли бы не поскупиться, угостить по-божески. Да им не понять…» Потому чаще всего разговоры крутились вокруг бутылки. Редко, но удавалось перехватить с помощью Григория литровку самогона. Один раз Кирилл сбегал на хутор, выменял. Но барахлишко не вечно – быстро спустили все, что оставалось, и сели на мель. Настроение падало. Взбодрить его было нечем.
Наведывались инструкторы: насквозь продушенный румяненький толстячок с низким лбом – Ржезинский, веселый похабник Воронцов, о котором говорили, будто он из тех графов, с ними неизменно находился обер-лейтенант Фогт. Господа устраивали проверки, наставляли, шутили, стараясь развеять постные физиономии обитателей дома, и укатывали обратно, оставляя после себя лишь аромат тонких духов Ржезинского, но не сказав главного – когда?..
Неизвестность томила. Со Степаном творилось неладное: он вздрагивал от каждого звука мотора, любая мелочь его бесила. Однажды, когда Николай заиграл на гитаре, Степан подошел к нему – лицо бледное, крупные ноздри раздувались, – заорал:
– Да брось ты к… матери эту чертову бандуру! Или я сам ее расколочу. Тебе что, весело, да? Весело?
– Почему весело? – сказал Николай, откладывая гитару в сторону. – Осточертело сидеть в этой дыре. Дела хочу, хоть какого-нибудь дела. Скорей бы…
– Дела, дела… Много ты понимаешь в делах…
Кирилл, отвлекшись от «лягушки» (он вхолостую работал ключом – развивал кисть, к тому же отвлекала морзянка от дум, успокаивала нервы), покосился на Николая:
– Скоро, говорят, только кошки родятся… Куда торопиться? Здесь хоть тепло и не дует. Я бы сидел тут хоть год.
Ночью Николай проснулся от шороха. В темноте виднелась расплывчато согнутая фигура Степана. Он сидел на койке в исподнем белье, спустив ноги на пол, курил. Пепельница на стуле у изголовья – полна окурков. «О чем он?.. Что замышляет?» – насторожился Николай, не шевелясь и наблюдая за ним из-под одеяла.
О своих помыслах здесь не говорили, держали при себе. Здесь каждый сам за себя, потому что кто рядом с тобой – неведомо. Что он знал о Степане? Кажется, сын фабриканта, а кто-то трепал, якобы сидел за убийство… Но все по слухам. А Кирилл? Кем был раньше? Откуда? Из каких мест? Как очутился у немцев
