я! – говорит тетя и быстро убегает. Также быстро возвращается.
Меня стали протирать чем-то влажным, прохладным и вонючим. Сунули в рот ложку с горькой водой. Я проглотил, мне даже не хотелось выплюнуть эту мерзость.
Когда я проснулся, в оконце светилось яркое солнышко. Около меня, нахохлившись, как большие черные птицы на суку, сидели мама и тетя Настя.
Первой вскочила мама.
– Сынок, – схватила она меня за руку, – что у тебя болит?
– Не знаю, – ответил я, расклеив запекшиеся губы.
– Головка болит?
– Тяжелая она, – ответил я, прислушиваясь ко всему телу, выискивая больное место.
– Животик не болит?
– Н-не. Не болит.
– Горлышко? – перечисляла мама все, что могло болеть во мне.
– Тоже не болит.
– А что болит?
– Ничего не болит. Машинка моя где?
– Господи! – воскликнула мама уже веселым голосом. – Мы тут глаз всю ночь не сомкнули, а ему машинка! Да целая она, никуда не делась!
– Дай мне ее, – попросил я. А взяв в руки свое сокровище, мне тут же захотелось грузить, отвозить по ухабистой дороге груз, сваливать его вдоль дороги и опять спешить в «карьер».
Воспаление легких перенес нетяжело, но долго пришлось потом ходить закутанным. На улицу не пускали. А так хотелось показать свой грузовик всем, чтобы знали, какая у меня красивая и важная машина.
Подравшись несколько раз, мне удалось добиться от окружения если не уважения, то боязни быть битым за оскорбление. Мне перестали говорить, ядовито прищурясь, при игре в чижика: «Ну, ты! Рыжий! Твоя очередь!» От этого я не стал другим, голова моя, обрастая волосами, светилась золотом даже больше, чем раньше, но рыжим меня уже не дразнили.
В школу я пошел совсем не потому, что мне туда хотелось, а потому, что так родителям приспичило.
– Раньше закончит, год будет в запасе, – говорил, не скрывая правоты своего решения, отец. – Не поступит в институт в первый год, до армии останется еще одна попытка. Да и что дураку шлындать попусту по улицам целый год?! Я уже в его возрасте в колхозе наравне с мужиками вкалывал.
Не зря мне не хотелось в эту дурацкую школу! Столько незнакомых, все разные, все какие-то молчаливые, напуганные. Это я о первоклашках. Учительница Зусия Юсуповна – язык сломаешь – долго не могла рассадить по местам: тот косой, тот кривой, эта глухая, у этой очки, как бинокль, а мест впереди – с гулькин нос. Не знаю почему, но меня всунули в самую середину, а мне хотелось к окну. Там можно хоть изредка поглядывать на улицу. Но я смирился и с этим. Сулия Суповна привела ко мне пучеглазую, курносую, с идиотскими бантами, как у слона уши, девочку. Девочка, глянув на меня, потупилась и отказалась сесть рядом. Она, надувшись, глядела на носки своих туфелек и что-то бормотала.
– Почему ты не хочешь садиться за эту парту? – наклонилась к девочке Суповна.
– Он рыжий, – услышал я, и меня как кипятком обварили.
«Ну,
