стал?
– Глух-то? Да от того, что глуп был с малолетства, по девкам часто таскался, чужих жен любил, уж такой лакомый был на этот товар, что и сказать нельзя… Хоть что хочешь бывало скажи, а уж пойду на то место, где он лежит. Коли бы не этот товар, так я бы в браслетах теперь не сидел, по своей волюшке на божьем свету хаживал бы.
– Плохое, брат, дело значит, любить этот товар?
– Плохое не плохое, только как раз такую же заплату вставят как и мне.
– Ну, чай, и ты в долгу не оставался?
– Зачем в долгу. Последнее дело оставаться в долгу.
– Что? Тоже, чай, помнить будут Фому непомнящего?
– Не знай, может, помнят, А может, и нет… Итак бывает, что память-то сразу пришибают…
– Ну, а ты пришибал?
– Ваше благородие, на том свете спросят, а на этом-то помолчать можно.
– Давно ты бездомничать стал?
– Давно не давно, а почитай что вас, чай, и на свете-то не было, как я матушку Россию из конца в конец стал мерить.
– Что, велика?
– Не маловата, а исходить можно, как не поленишься…
– Ты сходил?
– Я не исходил, что хвалиться, а на своем веку таких видывал, что почесь только там не бывали, где земля с небом сходится.
– Зачем же ты ходил-то?
– Зачем? По землемерской, значит, части служил, волюшку все отыскивал, да запропала она… В землю, бают, ушла, чтобы не своровал ее и там какой бездомовник.
– А признаться, желал бы я знать, как звали тебя прежде и что ты поделал на своем веку?
– Эх, ваше благородие, какая вам от того польза? Я и сам забыть бы хотел, как звали меня прежде.
– Вот, видите ли, Дмитрий Иванович, стало быть, гусь прежде был Фома, – вмешался опять депутат. – А у нас он сидит шестой год, так мы им и не нахвалимся. И поверьте, смиренеее арестанта во всей его роте нет. Знаете ли, что он делает целый день? Вы, чай, видели, что напротив арестантских камер, в одном коридоре унтер-офицеры живут. Народ все женатый, ребятишек у них пропасть. Фома, как с работы придет, так только и делает, что с детьми возится: игрушки мастерит, сказки рассказывает. Пуще своих отцов да матерей дети его любят. Так все дядей Фомой и зовут.
Я никак не ожидал такого конца. Должно быть, по выражению лица моего Фома угадал, что исход его скитальческой жизни крайне удивил меня и что я хочу спросить его, вследствие каких причин пришел он к нему.
– Укатали сивку крутые горки. Погулял молодец, пора и честь знать, – предупредил меня Фома на не успевшие высказаться вопросы.
– Одно в тебе нехорошо, Фома, – докторально сказала офицер. – В церковь ты совсем не ходишь, Богу мало молишься. Кабы не это, совсем был бы примерный арестант. Одно слово – молитва…
Но в ответ на увещевание Фома посмотрел на офицера так пристально, что тот замолчал, не успев кончить непрошеную проповедь.
Офицер вышел из комнаты, Фома подошел ко мне ближе.
– Ваше благородие, я у вас пришел милости просить.
– Какой?
