ве недели не удалось утопить в себе идею. Она, как жёлтый буй, болтается на поверхности. Кроме того, манит надежда, что непотопляемость идеи означает заданность свыше, и возможна награда.
«В мире печатаются тысячи, даже миллионы людей. Печатаются наследственные писатели, печатают сочинения телеведущих, печатают поэтов, которые пишут в свободное от основной работы время, печатают писателей, о которых известно, что их тексты на века, печатают романы сценаристов, пианистов, художников, юристов, печатают подростков, печатают воров, наказанных и нет, в особых журналах печатают непризнанных гениев, окружённых почитателями, печатают…
Бесспорно, сейчас публика образованнее читателей прошлого. Когда-то в прошлом, Даниил Заточник молил князя о помощи, читатели Платонова не видели красоты слога, не принимали Джойса, и давно-давно прошло то время, когда Ван-Гог совершил все эти гадости из-за некультурной общественности. В настоящее время общество находится на том этапе развития, когда отлажена связь между творцом и издателем, сейчас любого автора, хоть сколь-нибудь талантливого, сразу заметят и оценят. Невозможно ведь отрицать прогресс человечества!
Сегодня был в общественном туалете на вокзале. Там по стене струилась длинная вода. «Так писать нельзя». Приятно знать, что есть люди, которые знают, как нужно писать. Настоящий талант всегда пробивал себе дорогу к признанию с трудом, иногда его понимали не современники, но потомки, кроме того, рукописи не горят, да, и ещё, – не один из самых великих памятников искусства не был уничтожен и существует вечно.
Мои рукописи, если по листу подкладывать в костёр горят очень хорошо. Эссе о поэзии и жизни Гарсиласо де ла Вега и рассказ сгорели без остатков.
В пятнадцать лет я начал писать. В двадцать один год впервые составил лестницу абзацев, что прочна и сейчас. В двадцать два отнёс рукопись в редакцию, не сомневаясь в успехе. За все прошедшие годы ни строчки не было опубликовано. Дважды к одному вершителю судьбы я не обращался, привычным ходоком не стал, и может потому остался один. Первая моя жена и вторая прекрасные женщины, но им больше нравлюсь я, чем мои сочинения, которые для них вполне пристойное развлечение, как собирание спичечных коробков и марок. Мои друзья умные и образованные люди. В моих сочинениях они не видят ничего выдающегося, хоть дружно не понимают, отчего мои тексты не печатаются. Раньше думал, они не видят текста за мной. Теперь так не думаю. Я слишком ценю дружбу, чтоб унижать разъяснением.
Однажды решил облегчить жизнь, увеличить досуг и бросил сочинять. Я перестал откликаться на сравнения, на предложения, на мимолётные фантазии и сложные, как жизнь, сны. Было легко не писать. Супруга была довольна, я больше жил с детьми, чаще навещал дочь от первого брака. Но постепенно стал чувствовать, как превращаюсь в подлеца, – я стал слишком разумен для условностей чужих чувств. Всё реже, но так же больно, как прежде били мёртвый щенок, лесная речка или слёзы жены, расстроенной соринкой пустяка. Но главное, я перестал быть интересен себе. Себя с собой я чувствовал никак.
Бессильный бороться с читателями, бессилен в борьбе с собой. Я больше не пишу ничего большого и цельного для людей. Теперь я записываю жизнь. На позапрошлой неделе заговорил старший сын; в тексте раскрылась улыбка жены и проступили слезинки в уголках её глаз.
На работе странная связь пожилого бухгалтера и молодой секретарши. Набросал чертёж рассказа отношений. Вид сбоку.
Мчался поезд, за окном парил мелкий снег, и казалось, перед стволами сосен стелется густой дым.
Придумал смешную и злую пьесу, подобрал театр, режиссёра, актёров, построил декорации, но не записал даже название.
Вчера был чудесный вечер смеха, телевизионная программа о современной литературе. Литераторы говорили с большим почтением друг к другу, начиная со слов «я очень уважаю NN и высоко ценю его творчество»… Лучшие остроты: образцы прозы и «воздушная аура её стихов». Отличная клоунада в день культуры по казённым восторгам, телодвижениям в исполнении президента, председателя правительства, нескольких министров, изобразивших любовь к национальной культуре.
Забавно представить критику «Выкидыша». «Автор, непризнанный и потому озлобленный на мир, не признающий своих великих современников, представляет пример, олицетворяющий в его лице философию грусти и безысходности, нездорового пессимизма, предопределённую его жизнью и предопределившую тупики в развитии его творческой манеры».
Смешно подумать, если исчезнут все мои записи. Рядовой служащий лучшие силы отдавал литературе, но ничего не осталось, вопреки словам всех богов и мудрецов жизни.
Смешно.
Человек всю жизнь простоял у дороги, а когда лёг и умер, – прохожие опять не заметили его!
И всё же, – пусть без надежды, пусть бесцельно, пусть со страданием, но – писать! В выходные начал большую повесть, а сквозь её текст, как солнце сквозь крону клена, светит заря большого романа.
Потому
