отпустили, но Гера задумал отомстить. Они разрушили сложное соотношение различных звуков его сознания, заглушавших друг друга и вместе звучавших как тихая скучная нота. Теперь он жужжал рассерженным ульем, теперь он был расстроенным оркестром. Теперь он снова и снова улыбался, как в красных мучениях умирают их тела, застывают в муках высохшими деревьями. Теперь он не видел экран телевизора, не видел деньги покупателей, но глотал врагов в ямы, жёг железом, они слепили его криками, а он воспевал их огнём, пузирил лица кипятком, гасил иголками капельки зрачков, топил в макушке молотком блестящий гвоздь, отрубал руки и ноги, кормил мясом друг друга и поил с ложки кипячёной кровью.
Из деревни он привёз ружьё и топор. Он прошёл их жизнь. Он расчертил на листах планы смертей. Он мысленно насладился их мучениями, – и постепенно насытился. Свежие события закрасили обиду, она побледнела и остыла.
Но незрелой весной хозяин отправил Геру в поселковый магазин сопровождать водку, чтоб шофёр её не прожил. Он пробыл в дремучем посёлке два дня, и там увидел это.
На рассвете местные мужики скользили по озеру с вилами, рогатинами и топорами. Они тяжело молчали к белым детям нерп. Дети лежали на льду беспомощными младенцами, завёрнутыми в пелёнки из белого меха. Они лежали белыми кульками с чёрными глазами в снегу, и беспомощно толкались детскими ластами. Дети нерп смотрели большими чёрными глазами, как подходят мужики, сжимая остроги и вилы. Вилы вонзились в тело младенца. Красное пятно вспыхнуло и разлилось пожаром по телу. И ребёнок закричал от острой боли. И он закричал так, что всё, что казалось Гере голубым рассветным небом, бескрайним снежным озером, потрескалось и осыпалось стеклом.
А потом Геру укусили за сердце те двое. Толстый и средний стояли у бортов грузовой машины. В чёрный зев кузова мужики бросали тельца мёртвых детей. За каждого мертвого младенца, с открытыми чёрными глазами, толстый хрустел мужикам свежими деньгами. Геру погребла острая куча детских тел в пещере. Теперь он снова трепетал без кожи. Теперь они уже не могли жить, чтоб не мучить его. Теперь они не только обидели его, бледного, прозрачного человека, сквозь которого всегда смотрели люди, который за жизнь не сделал никому зла. Теперь для них мужики убивали младенцев.
Гера стал увлечённо, как своих детей, выращивать в себе страшные убийства. Он долго ходил на сносях, наслаждаясь сладостью каждого мгновения материнства. Бесшумный человек стал ещё монотоннее, ещё прозрачнее. Но теперь в нём звучала мелодия прекрасной мечты, торжественная музыка освобождения ото сна, гимн обретения себя!
Гера в своей комнате, впервые мешавшей ему соседской жизнью, пластал воздух топором, целился спящим ружьём, беременным смертью, ненавидел острым ножом стены, и шелестел обещаниями. Он учился ружью в лесу, кусая пулями стволы. Он просвечивал места засад. Он осторожно пережёвывал их жизнь. Он ловил время. Так увлечённо он создал два восхитивших его убийства.
Но последний был слишком тяжёл для него. Он усыплял
