явственно слышалось мне.
Завороженный, я смотрел и смотрел на них, потеряв ощущение реальности.
До сих пор я был уверен, что равнодушен к драгоценным камням, как и подобает мужчине. Но сейчас я понял, почему из-за них убивают.
Я любовался четкими гранями кристаллов, и во мне росло беспокойство. Я не мог теперь жить без них; и судорожно соображал, что же сказать Рите.
Мои мысли прервали вопли дверного звонка. Как не вовремя пришел Женька! В том, что это был он, я ни капли не сомневался – только Женька мог так измываться над моими ушами – давил на кнопку, пока не откроют. Хотя – когда это его приход был кстати… Проклиная нежданного гостя, я потащился к входной двери.
Женька был чрезвычайно опасным типом. Он умел запудрить мозги так, что любой шел к нему прямо в пасть, как кролик к удаву. Женька умудрялся проделывать такие фокусы со всеми, кто встречался на его пути. Люди попадались в его ловушки, и было чрезвычайно трудно отбиться от этой липучки.
Женька считался моим другом.
Он мог прийти в выходной рано утром и просидеть целый день, неся очередную околесицу. То район наш скоро затопит – дескать, река, выйдя из берегов, смоет дамбу, и нам нужно срочно продавать квартиру. То начнет впаривать какую-нибудь ерундовину, которую надо непременно купить, ибо без нее невозможно жить цивилизованному человеку.
Причем делал он это с таким убежденным видом, что под конец слушатель начинал сомневаться в собственной дееспособности и почти склонялся к принятию решения, назуженного Женькой.
Я ужасно уставал от его назойливых визитов, и все равно пускал в дом, не будучи столь догадлив, как ленинградский приятель моего сослуживца, прятавшийся от такого же докучливого, но по-настоящему ненормального друга.
Женька пришел не один – с Шурой Воробьевым, но это смягчающее обстоятельство было уничтожено тем, что на руках у Женьки сидела мерзкая болонка.
Я вообще не любитель собак. А болонки мне не нравились особенно. Они казались мне какими-то противными, даже самые белые и пушистые. Глаза у них вечно слезились, и на морде были грязные дорожки, словно этих болонок никогда не мыли.
Именно сейчас для счастья мне не хватало только болонки. В памяти еще была свежа долгая уборка после одного из Женькиных приятелей, которого он приволок с собой, и чья овчарка тут же бросилась лизать торт, что повергло меня в шок.
Непродолжительная схватка с неуемным придурком Женькой, не желающим понимать, что я не собираюсь всю оставшуюся жизнь выгребать собачью шерсть из своей квартиры, окончилась, как всегда, его полной и безоговорочной победой – по части езды по ушам ему не было равных.
Пока Шура, ошеломленный нашей привычной перебранкой, стеснительно мялся в дверях, болонка вырвалась из Женькиных рук на волю, пулей пролетела по квартире и кинулась в мое кресло.
– Хорошо, хоть камни успел спрятать, – злился я, доставая бокалы для коньяка, подаренные сто лет назад все тем же Женькой.
Даже такую сакральную
