и здоровой. Но у Джеймса к тому времени совсем съехала планка, он принимал желаемое за действительное и не замечал, как топчет меня, и топчет, и топчет, а я уже и не сопротивляюсь.
– Ты совершаешь большую ошибку, Джеймс, – процедила я в его перекошенное лицо, – и ты ее уже не исправишь.
Как ни странно, мой холодный тон его отрезвил. Джеймс посмотрел недоверчиво, затем отстранился, разжал пальцы и спустился с кровати. Прошел в гостиную зону, затушил окурок в пепельнице, стоявшей на низеньком журнальном столе у дивана. Взъерошил темные волосы. Повернулся.
– Я заставлю тебя признаться.
– Нет, – ответила я ему в тон, – мне не в чем признаваться.
– Посмотрим, как ты запоешь через пару дней, – кивком головы он указал на мою прикованную руку. – Посидишь на голодном пайке, на особенной диете, – Джеймс саркастично подчеркнул слово «особенной», – поймешь, что никто из твоих поклонников тебя не спасет, и все мне расскажешь. Да, малыш? Ты же такая послушная девочка.
– Если память вернется, расскажу. Если нет… – я пожала плечами, не закончив фразу. Глухое, тупое, мягкое, как ватное одеяло, оцепенение продолжало сковывать мои мозги. И безразличие к собственному будущему. Если таковое, конечно, еще у меня имелось.
В кармане у Джеймса запел телефон. Он ответил, поглядывая на меня и выцеживая короткие «да» и «нет» сквозь зубы, убрал мобильник обратно. Вздохнул устало.
– Я все равно спасу компанию, Фэй. Мои люди землю носом роют. Но если ты скажешь, где искать, мы сделаем это быстрее. И я тебя отпущу.
Я смотрела на него и молчала, и Джеймс поморщился, махнул рукой, пошел за рубашкой. Одевшись, он напоследок еще раз подошел к кровати. Наверное, так он тешил уязвленное самолюбие: растерзанная, лохматая, голая, прикованная я и полностью в его власти. Мое горло саднило после его рук, в груди саднило еще сильнее, слезы подкатывали к глазам, но я выдержала его взгляд с теми остатками достоинства, которые удалось собрать через силу.
Джеймс отвернулся первым, он снова полез в карман за сигаретами и закурил. От терпкого дыма в квартире уже нечем было дышать, приоткрытая дверь на балкон спасала мало, но я не упрекнула его за это. Пусть курит, пусть злорадствует, пусть наслаждается моим жалким видом. Я все равно не могу ему помешать.
– Что же ты наделала, Фэй, – произнес он тихо и задумчиво, словно разговаривал вслух сам с собой. – Я же любил тебя.
– А я хотела тебя полюбить, – призналась я, полностью им опустошенная. – Но ты не дал мне и шанса.
Уж не знаю, как Джеймс воспринял мои слова, то ли решил, что я его дразню, то ли уже остыл и сам пожалел, что набросился на меня так резко, но когда он докурил и ушел, хлопнув дверью, по моему лицу потекли слезы. Все частички информационной мозаики, все несправедливые (мне хотелось в это верить) обвинения вихрем закрутились в голове. Чтобы не сойти с ума, я начала так и эдак примерять на себя различные варианты,
