уже всё равно
на мерцание улиц,
на мелькание лиц.
Нет, никто мне не скажет:
– Почему ты молчишь?
– Я молчу, потому что
не узнала тебя,
кто ты: призрак могучий
иль закон бытия?
– Дочь, подари нам кусочек,
кусок своего бытия.
– Я бы хотела, но очень,
очень я занята:
я запираю дверцу
дома, сажусь писать
длинную, длинную повесть
о горе. Вам не отнять
это большое горе
у меня никогда, никогда,
потому что оно, как море,
большое – просто вода;
больше его только слёзы
всех на земле матерей
и девичьи, девичьи грёзы.
Нет этого горя добрей!
– А зачем тебе, девочка, горе?
– Мне оно ни к чему,
но есть у поэтов доля:
«босяками» ходить по дну.
Поэтому я всегда дома,
поэтому и одна.
– Ну подари нам кусочек,
кусок своего бытия!
– Нате, берите ручку,
о бумагу дерите перо!
И о горе моём не забудьте
про лучшее бытиё.
– Какая сегодня история?
– Непроходимая боль!
– Какая погода на территории?
– Холод, дожди … уволь!
– Скучно тебе живётся?
– Ну что ты, ведь солнце
светит на этой планете,
а поэтому скоро лето,
когда-то оно случится,
и будет мне материться
значительно легче, поверьте!
– Ты бы сходила в гости.
– В гости? Вы это бросьте,
не до походов долгих.
– А ты была на Волге?
– Нет, не была, но хотела.
Знаешь, ведь я не успела
ничего сделать в жизни.
Вот и стихи повисли
нечитаемой паутиной
очень и очень длинной.
– Длинная паутина.
Ты к чему это, Инна?
– Так, ни к чему, а просто,
просто не ходим в гости
мы никогда друг к другу.
– Я – это ты, подруга!
Не спешите меня хоронить!
Положите на скатерть белую,
и не надо по мне скулить,
я для вас ничего не сделала.
Плачь не плачь, не вырастут розы,
от рыданий завянет цвет.
Некрасиво мёртвую спрашивать:
«Любила кого или нет?»
Не люблю, не люблю, не любила,
только
