– Уверена, у него другое имя.
– У всех нас другие имена. И всё-таки, как ты?
– Уже лучше, спасибо. Аппетита только нет. И сил мало.
– Но они же возвращаются?
Рэйчел усаживается рядом. И опять я кое-что замечаю: она не боится заразиться, чего я ожидала бы от неё в первую очередь. Эта дама – самая осторожная в коллективе.
– Конечно. Правда, слишком медленно, – честно отвечаю ей.
Сегодня четвёртый день с тех пор, как я пришла в себя, и первый, когда мне разрешили самостоятельно выходить из хижины, греться на солнце и смотреть на море. Море – моё лекарство, а в дырчатых стенах хижины мне хорошо только когда он на месте, а когда его нет – душно. И страшно, что не вернётся.
Страх – штука странная. Все месяцы до этого мне не было так тревожно за него, как сейчас – болезненно, панически, но… и хорошо мне не было тоже. Это «хорошо» я называю «счастьем», потому что ничего другого не знаю… или не помню. Эти последние четыре дня – лучшие в моей жизни. В той её части, которая хранится в памяти, разумеется.
Это моё главное и любимое занятие теперь – перебирать в памяти кусочки, где мы вместе, взгляды, слова, прикосновения… Всё это очень странно.
Он называл меня «родной» во время болезни, я помню. Произносил это в те моменты, когда мне было больнее всего, а в его глазах скапливалось слишком много отчаяния. Сейчас, когда моё сознание с каждым днём всё прозрачнее, я часто повторяю это слово про себя.
Родная.
Что оно означает?
Если вернуться на месяцы назад, когда мы впервые очнулись на этом берегу, он был первым, кого я увидела. Так сложились обстоятельства. Но если бы я открыла глаза, и передо мной стояли бы все девятнадцать бедолаг, лишённых памяти во имя эксперимента или телешоу, я бы тоже увидела его первым. И не потому, что он самый высокий и объективно самый красивый человек из всех – есть что-то ещё. Нащупать это «что-то» и сформулировать прежде не виделось возможным, но теперь, после болезни, складывая кусочки воспоминаний, как мозаику, и владея словом «родная», я начинаю осознавать, кто он.
И дело не в легенде про «разорванную пару», которую каждый притягивает за уши в свою хижину, дело в том, что я чувствую, когда мы вместе. Не важно, в ссоре мы или «в поцелуях», если он рядом – мне спокойно. За себя и за него. В равной степени: за себя и за него.
– Вся деревня слышала, как он выл, – внезапно сообщает Рэйчел.
Её голос далёк и от веселья, и от иронии, так привычных ей. В нём тревога.
– Кто?
– Альфа. Я внутрь не входила из-за инфекции. Но ты же меня знаешь – любопытство когда-нибудь точно меня прикончит. Словом, когда Вожак воет, в срубе не усидишь. Ты как будто умерла, когда я заглянула, и уже не в первый раз, со слов Леннона. Альфа выглядел так, будто сошёл с ума. Сдавливал твою грудь, дышал в рот, будто хотел надуть… и, видно, разодрал твою болячку так, что всё твоё лицо было в крови. Да и его тоже… Жуткое зрелище.
Рэйчел задирает руку и указывает на угол своего рта в том месте, где у меня уже отвалилась корка.
Сегодня утром он поцеловал меня с той стороны, где мои губы здоровы, со словами «я с краешку». Это «с краешку» – мой талисман на сегодня. Я бережно храню его на языке, как последнюю карамельку, с которой никак не хочется расставаться.
– Кровь его, конечно, не пугала, – со вздохом заключает Рэйчел, – а вот, смерть – да.
Я ничего из этого не помню.
– Да, – продолжает Рэйчел. – Это действительно было из ряда вон – видеть самого сильного… сломленным. Мы ведь все зависим от него… ну, объективно.
Она снова умолкает, и мне очевидно, что ей нелегко рассказывать. Не такая уж она и циничная, какой хочет казаться.
– В общем, когда я заглянула, он на коленях стоял… и стонал.
Она резко поворачивает голову в мою сторону:
– Выл, как зверь. Если точнее.
Потом снова отворачивается, и, уставившись на море, добавляет.
– Что бы он ни делал, ты не дышала.
Я не знаю, что говорить. Поэтому сообщаю очевидное:
– Сейчас вроде дышу. Значит, у него всё-таки получилось.
Сердце моё бьётся так, будто до этого тонуло, а теперь выбралось на поверхность и не может отдышаться.
Проходит время, прежде чем Рэйчел натягивает улыбку и меняет пластинку:
– В деревне многое переменилось, пока ты болела. А пока выздоравливала, изменилось ещё больше. Угадай, кто объявил тебя ведьмой?
Тут даже гадать не нужно.
– Цыпа?
