что он и существовал там целиком в аромате уже и всей своей эпохи, среди родных, друзей, событий и очень естественно в ней воспринимался. Позднее я прочёл, а потом уже и приобрёл, и все вересаевские раритеты «Пушкин в письмах», «Пушкин в жизни», «Друзья Пушкина», а английский писатель и мой первый издатель, Алекс Флегон, подарил мне ещё и своего «Пушкина без купюр» на русском, в котором заботливо вставил вместо стыдливых многоточий и пропусков поэта, уже и все его лирические матюжки.
(Не исключено, что у меня, вообще, единственный экземпляр этой книги в России, которая была издана в Англии лет с … 30 назад). То есть, у меня, действительно, собран уже «весь Пушкин»!..
И я твёрдо убеждён, что все собрания сочинений надо и издавать только так – всё в одном томе, с биографией, письмами, рисунками, картинами, с фото тех времён и мест – целиком в той эпохе. Потому, что писателя можно понять только в контексте его места в том его обществе, в той его жизни и в том его времени. И, никак иначе…
Четвёртой шла музыка, в виде нескольких сот пластинок, которые собирали родители ещё с 40-х, с американскими фокстротами, аргентинскими танго, ариями из опер, военными маршами и рабоче-крестьянскими песнями. Все у нас пели, но ни кто, ни на чём, кроме деда, и не играл; хотя учились все, но все, всегда и сбегали. Я бежал дважды – первый раз от скрипки, второй от фортепиано. (Пройдут годы, и сын сбежит от виолончели…)
Зато, как ненормальный, я колотил вовсю на ударных в местном джазе и брал целых 7 аккордов на гитаре, которых вполне хватало для любого аккомпанимента: тоника-субдоминанта– доминанта-тоника…
И лишь, живопись, присутствовала в нашем доме тогда, почти условно – сплошь в виде вышивок, копий и литографий. Пройдут годы, и родные не поймут и мою первую вещь, купленную в музее, прямо с выставки. Работу Серёжи Теряева. Его весёлую акварель на куске обоев, на которой всё у него, там, куда-то качалось: окно – в одну сторону, а весёлая девка в нём – совсем в другую. Почти, Шагал…
Он написал её в период своего наивысшего преклонения перед великим Поздеевым, в мастерскую которого, вскоре, затащил и меня. Андрей Геннадьевич показал мне тогда, наверное, с сотню своих холстов. После чего, я – словно в подпитии – выбрался на знакомую с детства, полутёмную улицу Сурикова, которая показалась мне невероятно лучезарным и искрящимся, фантастическим радужным Бродвеем! Вот что делали эти невероятные пронзительные поздеевские цвета!..
К тому времени я уже видел практически все собрания живописи в музеях СССР и кой-какой опыт у меня, уже имелся. Как-то, в Питере, я зарулил на выставку Альтмана в каком-то доме неподалёку от «Астории», где, в основном, были наброски Ленина. После десятка его кривых шаржей, где «одна рука была правая, а другая левая», я с минуту пытался проникнуть в некую запредельную композицию в стене… Ею оказался… Обыкновенный пожарный гидрант!!.
Как врач, я был поражён. Как радикально – оказывается – даже рисунок, может мгновенно изменить физиологию человека!
