меня в школу, как обычно, на узкий и прямой путь второгодника, Либби позволила мне прогулять январь. Я целился еще и на февраль. После я мог прямым путем направиться в лето.
Я, в общем, любил читать, но что мне было делать с аттестатом? Получить образование – все равно что продать свое наследие, свою кровь. И если бы я начал делать такие подвижки, то это все равно что пытаться никогда не превращаться, оставаться таким навсегда, и все советы Даррена ни к чему.
Позже тем вечером мы сидели за столом вместе с Либби. Для нее это был завтрак, для нас – ужин. Только вот у нас ни того ни другого не было.
– Ты что-нибудь загнал для него? – сказала Либби Даррену, тыкая вилкой в яичницу-болтушку.
Последние три яйца.
– Что? – скривился Даррен.
Я-то понял Либби, но ей пришлось сделать усилие – она говорила так, словно у нее болел рот. Словно во рту у нее был огромный комок жвачки.
Она повторила, жестче подчеркивая слова.
– О, – сказал Даррен, прикусив нижнюю губу и глядя прямо на нее. – Уже, сестренка?
Либби толкнула тарелку по столу к нему и не сказала ни слова.
Даррен подхватил тарелку здоровой рукой и слизнул с нее ее яйца, все время улыбаясь.
– Что? – сказал я, когда она потопала в свою спальню за своей сеткой для волос. Она носила ее потому, что не хотела ронять больше своих черных волос на пол в прихожей. На нее жаловались.
– Когда ты меняешься, – сказал Даррен, вытирая желток с мокрых губ перевязанной рукой, – первым меняется твой язык.
Он свесил язык набок изо рта и часто задышал, чтобы показать.
– Это потому, что в человеческом языке больше мышц… – начал было я, но он смотрел искоса, словно проверяя, взаправду ли я, и продолжил:
– Ты думаешь, мы здесь разговариваем человеческим языком?
– Но ведь она даже… – начал было я, предполагая сказать, что она не обратилась же. Может, она сменила рубашку или что еще, но она вернулась в залу на своих двоих, не на четырех. Прежде чем я успел вляпаться во все это, Даррен выкатил глаза, чтобы я молчал.
Шаги Либби.
– Не скажу, что они вкусные, когда сырые, – сказала она, словно поймала нас за разговором, за очередной дискуссией о языках. Но то, как она улыбалась при этом, – я не знал, она дурачится или вот так ты должен поступать с добычей – сунуть ее в пасть, катать на языке, растягивать, пока не лопнут эти белые связочки на подбрюшье.
Я чуть приоткрыл рот.
Даррен прижал свой распухший палец к губам, и, как всегда, я скрыл свой секрет.
– И не приноси сейчас ничего больного, – сказала Либби ему напрямик. Чтобы подчеркнуть это, она бросила на стол полтора доллара, большая часть мелочью.
Мелочь была для меня, на кетчуп, который мне определенно понадобится для всего, что Даррен наловит за пару часов. Первые несколько недель в Техасе она просто крала пакеты с подносов на
