в плен под Дюнкерком в июне. Кажется, эта пожилая женщина худеет все больше всякий раз, как я ее вижу.
Мари наклоняется, покручивая между пальцами ножку бокала для шампанского.
– Знаешь, некоторые из немцев довольно симпатичные, – признается она.
– Ты говоришь так только потому, что слишком долго не видела наших собственных парней, – вмешивается Моник.
– Может, и так, – задумчиво тянет Мари. – Им, конечно, не хватает французского шарма, но они и правда симпатичные. И более воспитанные, чем ты думаешь. Один из них недавно помог мне поднять рассыпавшиеся продукты.
– Уверена, наши мужчины в лагерях были бы счастливы услышать это, – бормочет сквозь зубы моя сестра.
– Что ты сказала? – удивляется мадам Ларош.
Maman бросает на Хлою предупреждающий взгляд.
– Адалин, дорогая, почему бы тебе не сыграть нам что-нибудь?
Я тут же вскакиваю, разминая пальцы. На пианино я играю с восьми лет и беру уроки дважды в неделю у женщины по имени Матильда, которая живет рядом со школой. Мне нравится практиковаться на нашем небольшом пианино дома, том же самом, на котором играл Papa до своего ранения, но есть что-то невероятное в том, чтобы сидеть за этим сверкающим роялем в углу гостиной. Когда наступят более счастливые времена, я буду приносить к мадам Ларош свои песенники и играть часами.
Открывая крышку рояля и осматриваясь в поисках того, что можно сыграть, я слышу ее голос:
– Она еще берет уроки, Одетт?
– Брала, но ее учительница сейчас в Свободной зоне. Адалин, что Матильда писала в последнем письме?
– Она думает, как получить разрешение вернуться в Париж, – отвечаю я.
– Надеюсь, у нее получится, – кивает мадам Ларош. – Такой талант, как у тебя, не должен пропадать.
Я наконец нахожу партитуру одного из моих любимых произведений – концерта Моцарта для фортепиано № 27. Меня познакомил с ним Papa. Он говорит, что эти звуки напоминают ему о весне.
Когда мои пальцы принимаются порхать по клавишам, я позволяю трепещущим нотам перенести меня на другой званый ужин, который мадам Ларош устраивала в начале прошлого года. С нами тогда был Papa, мы болтали и смеялись до позднего вечера, ведь никому не приходилось беспокоиться из-за комендантского часа. По пути домой мы остановились послушать группу уличных музыкантов, и Papa попросил Maman потанцевать с ним прямо на тротуаре. Я бросаю взгляд в сторону окна, но, разумеется, шторы плотно задернуты, чтобы наружу не просочился ни один луч света. Где-то там стоит Эйфелева башня с развевающимся на верхушке нацистским флагом. В Париже все изменилось, и мне остается только гадать, станем ли мы вновь когда-нибудь такими же беззаботными, как прежде.
Около половины седьмого я заканчиваю играть, и мы переходим в столовую, где прислуга выкладывала на тарелки ягненка с картофелем.
Среди звона столовых приборов мы вдруг слышим, как вдалеке по улице едет машина, и шесть пар глаз одновременно
