зависело от слов, которые я мог бы использовать!
– Красвеллер, – сказал я, – мой друг, мой брат!
– Я, видимо, не очень-то в этом разбираюсь. Человек не должен так стремиться убить своего брата.
– Если бы я мог занять твое место, Бог мне судья, я бы сделал это с такой же готовностью, с какой юноша бросается в объятия своей возлюбленной. И если за тебя, то почему бы не за брата?
– Вы не знаете, – сказал он. – Вы, по правде говоря, не были испытаны.
– Если бы вы могли испытать меня!
– А мы не все сделаны из такого материала, как вы. Вы говорите об этом до тех пор, пока не получите отставку и уход. Но ведь это не естественное состояние человека. Оглянитесь назад на все века, и вы увидите, что жизнь всегда была дорога лучшим из людей. И вы также поймете, что те, кто доводил себя до самоубийства, сталкивались с презрением своих собратьев.
Я не стал рассказывать ему о Катоне и Бруте, чувствуя, что римскими примерами мне не удастся возбудить в нем душевное величие. Он сказал бы мне, что в те дни, римляне не знали, что:
"О, если бы предвечный нам законом
Не запретил самоубийства!"2
Я должен достучаться до него другими методами, если это вообще возможно.
– Кто может быть более живым, чем вы, – сказал я, – в том, что человек под страхом смерти опускается ниже уровня животных?
– Если так, то он деградирует, – сказал Красвеллер. – Это его природа.
– Но должен ли он оставаться таким? Разве не в наших с вами силах поднять его на более высокий уровень?
– Не с моих, конечно. Я признаю, что я не более чем человек. Литтл-Крайстчерчер так приятен мне, и улыбки Евы, и ее счастье, и мычание моих стад и блеяние моих овец так благодатны для моих ушей, и так сладко моим глазам видеть, как я превратил эту пустыню в рай, что я готов остаться здесь еще немного.
– Но закон, мой друг, закон, – закон, который вы сами так активно создавали.
– Закон разрешает мне еще два года жизни, – сказал он и выражение упрямства, которое я заметил раньше, снова появилось на его лице.
Теперь это была ложь, абсолютная, несомненная, очевидная ложь. И все же это была ложь, которая, будучи просто сказанной, могла быть использована по назначению. Если бы в столице стало известно, что Красвеллер желает получить годовую отсрочку с помощью столь непристойной лжи, годовая отсрочка была бы ему предоставлена. И тогда Установленному сроку придет конец.
– Я скажу вам, в чем дело, – сказал он, желая представить мне свои желания в другом свете. – Граундл хочет избавиться от меня.
– Боюсь, правда на стороне Граундла, – сказал я, решив показать ему, что я, во всяком случае, не соглашусь содействовать распространению лжи.
– Граундл хочет избавиться от меня, –
Гамлет
