Владик, – рассказывай про вторую ходку.
– Повязали меня, короче. Если б я покаялся, подельничка за собой потянул, деньги сдал, с правохрЕнителями поделился, много бы мне дали, но… как говорят евреи, шоб я сразу был такой умный, как моя Сара – потом. В общем, пошел на принцип – «и вот опять предо мной: параша, вышка, часовой».
Я ведь, лошара, думал, что, оставляя дружка на воле, обеспечиваю присмотр за нашим с ним счетом. Опять же, на гревак рассчитывал и на моральную поддержку, а главное – на то, что, отмотав срок, смогу вести праведную обеспеченную жизнь, но… Время показало, что дружбану моему на меня – полный барабир: на свиданке ни разу не появился, на письма и звонки не отвечал, а через год вообще растворился на бескрайних просторах Вселенной. До сих пор числится в пропавших без вести. Меня по жизни часто предавали, но этот удар я перенес с трудом. С тех пор не верю никому. Не верю, не боюсь и не прошу ничего ни у кого.
– А третья судимость? – не отставал Владик.
– Третья? – сделал паузу Павел, отсчитывая очередную сотню таблеток. – Это я уже в зоне «раскрутку дал».
– Что… дал? – не понял Бурак.
– Совершил преступление в ИТК, за что мне докинули два с половиной года «за дезорганизацию деятельности исправительного учреждения и причинение средней тяжести вреда здоровью представителя власти». Проще говоря, дал по рогам одному борзому дубаку, который смотрел на зеков, как на последнее дерьмо. Эту жестоковыйную скотину давно надо было за бейцы подвесить – достал сидельцев до глубины мочевого пузыря.
Так вот, на основании семидесятой статьи, «по совокупности приговоров, путем частичного присоединения неотбытой части наказания по предыдущему приговору суда» грузанули меня на пятерочку особняка[8]. Чтоб осознал, так сказать, где кончается жизнь и начинается судорога. «Я понял, мне не видеть больше сны, Совсем меня убрали из Весны», – прохрипел Тетух голосом Высоцкого.
– Мужики, а что это у вас так тарабанит? – привстал со своего места Лялин.
В ответ раздалось тройное «где?».
– Да вы че, совсем глухие? Вот же! – поднял он вверх палец. – Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах!
Все замерли, прислушиваясь к глухим звукам, доносящимся через зарешеченное отверстие вентиляционной системы.
– А, вот вы про что! – расслабился белорус. – Так это – наша единственная связь с большой землей. Оттуда к нам крысы приходят, там иногда филин ухает и дождь шумит… А то доносится колокольный звон, по которому мы воскресные дни определяем. У отца Георгия слух отменный. Он, как колокол заслышит, сразу креститься начинает. Ну, и мы, нехристи, – следом за ним: вдруг да поможет.
– Воистину так! – кивнул головой Русич. – Икона – это молитва в красках, храм – молитва в камне, а колокол – молитва в звуке, икона звучащая. И если колокольный звон – наш календарь, по которому мы недели отсчитываем, то этот грохот – будильник. Видать, недалеко стройка находится – в восемь утра уже начинает
Особый режим.
