сюжет «Годунова» – это победа ребенка (царевича Дмитрия) над убившим его Борисом (Фрейд сказал бы «Отцом»). А сюжет «Хованщины», наоборот, победа гвардейцев Петра над детской вольницей стрельцов и раскольников. Так вот каждый раз, как в душе побеждал офицер, Мусоргский не мог писать музыку. Потому что регулярность бесплодна, музыку может писать лишь ребенок в душе композитора. Для победы ребенку нужен союзник.
О «союзниках», неких существах нечеловеческой природы, которые могут принимать человеческую форму, много интересного сообщает Дон Хуан (см. тексты Кастанеды). Скажем, настоящий шаман, умеющий видеть, а не только смотреть, легко отличит союзника от человека. Человек – яйцо, а союзник – нет. Он только принимает форму человека, какого видит каждый профан. Союзник, впрочем, может принять и любую форму, но это уже теория. А практика заключается в том, что союзник помогает магу войти в такое состояние, из которого можно вершить магический праксис. Дон Хуан называл своего союзника Дымком, потому что тот появлялся, когда шаман курил трубку со всякими травками. Но отрицал, что Дымок находится в трубке или курительной смеси. Курение – только условия для контакта с союзником.
У Мусоргского тоже был союзник. Назовем его пока Водка, хотя Римский-Корсаков предпочитал говорить, что Модест «наконьячился». Это не имеет ничего общего с профанным алкоголизмом. Здесь дело не в питие, а в том – кто и что за ним открывается. Алкоголь – только условие контакта с союзником, пропуск в мир духов.
Мусоргский. Слева направо – фото, портрет работы
Ильи Репина, скульптура в исполнении Виктора Думаняна
Когда Модест Петрович соединялся со своим жидким союзником, он белкой скакал по мысленну древу, шизым орлом улетал в облака, внимал демонским трелям Баяна. Нет, телом-то он оставался в трактире «Малый Ярославец» (любимое место силы композитора в Питере), но шаманской душой улетал в платоновские небеса и внимал звукам божественных сфер. Запоминал! Ведь не мог же он в грязном трактире среди забулдыг – во имя всех гильдий и биллей! – нанести божий глас на бумагу. Сочинял, когда возвращался домой, точнее – приходил в себя. Поэтому многое терялось. Но и то, что шаман успел записать, выворачивает ухо наизнанку. Ибо он сумел запечатлеть, как стонет подколодный Змей русского духа4, пробитый георгиевским копьецом5.
Но, даже слушая Мусоргского, обычно мы до конца не слышим этой боли. Ибо ее адаптировали к чинным концертным залам и оперным сценам. В оркестровке, мол, русский гений был слабоват, не знал, как добраться до сердца почтеннейшей публики. Офицеры от музыки его переписывали, прилюдно издевались над ним, особенно – вот мудак! – Цезарь Кюи. И все же у Мусоргского сквозь нормативную музыкальную лексику можно расслышать бодрящую матерщину расхристанных русских богов.
Для этого, правда, надо отвлечься от оперной русскости. Ибо все эти Годуновы, Хованские, стрельцы и юродивые –
