– 1940-й год – заметил урода – плоский нос, слишком широко расставленные глаза, большой тонкогубый рот. Существо, ссутулившись, сидело у ног прочей Вариной родни – мужиков и баб с постными строгими лицами. В отличие от них, уродец занимался делом – его неестественно маленькие ручонки распутывали сеть. Егор захлопнул альбом, чихнув от пыли. За открытым окном местные дети – все светловолосые, рыжие, играли. Среди лужайки сидел мальчишка, вокруг него кружилась хороводом прочая ребятня, потом он с рычанием бросался на друзей, и те с визгом разбегались.
Старик, оказывается, уже вернулся, сидел на пороге и подшивал валенок, прилаживал к нему подошву, вырезанную из резины, толстой цыганской иглой протаскивал дратву в дырочки, проколотые шилом.
– Видишь, как ноги застудил, болят. Теперь и летом валенки ношу. – Пояснил он, не глядя на Егора.
– Наверное, на рыбалке простудились? – Вежливо поинтересовался Егор.
– Да. Такая уж наша доля. Испокон веку рыбной ловлей живём.
– Вашему селу много лет?
– Бог знает. Говорят, старее Архангельска. Остался сказ о том, кто мы есть. Слушай. Пришла откуда-то молодая жонка. То ли родичи её выгнали, то ли перемёрли. Построила землянку, стала жить. Рыбу ловить. Как-то сидела она на камне у моря. И поднялся из воды хозяин придонный.
Старик посмотрел поверх очков на Егора.
– Ну и? – Спросил Егор.
– Согрешил он с ней… – Лаконично сообщил старик. Егор криво улыбнулся.
– Понятно. Местное предание.
– Родила она потом девчонку и мальчишку. Придонный хозяин ей рыбу приносил. Поймает и тащит – огромную, в зубищах. Она спервоначалу боялась, а потом обвыкла…
– Как это – в зубищах? Это что, не человек был? – Изумился Егор.
– Я пойду. – Внезапно объявил старик. – Пора поесть, что Бог послал. Ешь, пока живот свеж. – Он обул подшитый валенок, положил в карман шило и иглу, обмотав их дратвой, и побрёл в избу. Егор сел на его место и тупо смотрел на серые громоздкие избы, в окнах которых алела герань. Потом вернулся старик в чёрном костюме и неизменных валенках. Поманил его рукой:
– Пойдём.
Варя лежала в церкви, и он даже побрезговал поцеловать её на прощание, когда деревенские, молча, расступились. Что за ужасное лицо, ещё и опухло. И почему она лежит с распущенными волосами, словно утопленница, только что вынутая из воды? Он никогда не бывал на похоронах, но сегодня избежать не мог. О Варе почти не плакали, порой всхлипывала какая-нибудь женщина и тут же утирала слезы, что-то шептала соседке. Одна из них читала молитвы, стоя в головах у Вари.
– Послушайте, а священник где? – Поинтересовался Егор, выйдя на церковный порог.
– Старый в Архангельск уехал, а нового не назначили. Не приживаются они у нас. Батю не любят. – Охотно пояснили ему, с любопытством разглядывая профессора. Он стоял против земляков Вари – коренастых, загорелых, в полинявших,
