растянувшийся на канапе, распахнув руки, опершись на подушки, серьезным тоном сказал:
– Эта искренность делает вам честь и доказывает, что вы – женщина практическая. Но, может быть, мы спросим мнения мосье де Мареля?
Она медленно пожала плечами с бесконечным, длительным презрением; потом проговорила милым тоном:
– Мосье де Марель не имеет мнения в этой области. Он… воздерживается.
И разговор пустился насчет высокой теории нежности, расцвел садом выдающихся шуток.
Это был момент искусных намеков, поднятой вуали слов, как приподнимают юбки, момент ловкостей языка, искусной и замаскированной смелости, всей бесстыдности лицемерных фраз, которые показывают раздетые образы в туманных выражениях, приносящих во взгляд и ум быстрые видения всего того, о чем мы не можем сказать прямо, позволяющие светским людям разновидность тонкой и таинственной любви, нечистую разновидность одновременного вызывания мыслей с помощью воскрешения, волнующего и чувственного, как объятия, всех тайных, постыдных и желанных объятий. Принесли жаркое, куропаток, окруженных перепелами. Потом маленький горошек, потом террин из фуа-гра, в сопровождении салата с кружевными листочками, похожий на зеленый мох, большой салатник в форме бассейна. Они съели все, не смакуя, не заметив, занятые единственно тем, о чем они говорили, погрузившись в ванну любви.
Две женщины теперь твердо бросали слова: мадам де Марель – с натуральной смелостью, напоминавшей провокацию, мадам Форестье – с очаровательным запасом целомудрия в тоне, голосе, в улыбке, во всей манере, выделявшая тоном, как бы приуменьшавшая дерзкие вещи из своих уст.
Форестье, полностью распластавшись на подушках, смеялся, пил, ел без конца, бросая иногда только дерзкое или жесткое слово, так что женщины, немного шокированные формой и для формы, вдруг принимали немного смущенный вид, и это длилось две или три секунды. Когда он трусил от слишком грубой шутки, он говорил:
– Все хорошо, дети мои. Если вы будете продолжать так, вы перестанете совершать глупости.
Принесли десерт, потом – кофе. И ликер лился в возбужденные более тяжелой и жаркой проблемой души.
Поскольку всех пригласили садиться за стол и мадам де Марель была пьяна, она признала это с веселой и словоохотливой грацией женщины, которая подчеркивает, чтобы забавлять своих гостей, градус реального опьянения.
Теперь, может быть, из осторожности, мадам Форестье умолкла, Дюруа чувствовал себя слишком возбужденным и, чтобы не скомпрометировать себя, хранил искусную сдержанность.
Закурили сигареты, и Форестье вдруг принялся кашлять.
Ужасный приступ уже разрывал ему горло; и с красным лицом с потным лбом он кашлял в свою салфетку. Когда кризис успокоился, разъяренным тоном он заворчал:
– Эти планы не имеют для меня никакой ценности: это глупо.
Все его хорошее настроение исчезло в мучительности болезни, преследовавшей его.
– Вернемся к себе, – сказал он.
