на них возил руду, которая давала с тонны по два килограмма чистейшего серебра, а также много свинца и цинка. Но и ишаки пали. В 1904 году начали строить тележный тракт, где Федор работал уже десятником. Бринер не отпускал Федора, все обещал его озолотить. После войны в бунт 1905 года Силов тоже был на стороне бунтарей. Он пришел к хозяину и потребовал выплатить рабочим по-божески.
– А потом вы давно обещали меня озолотить, пора бы уже и честь знать.
– А я тебя сейчас озолочу. Эй, казаки, а ну всыпьте этому бунтарю полста плетей, пусть знает цену золота.
Всыпали. Федор поднялся и сказал:
– Хорошо, господин Бринер, такое озолочение я вам не прощу. Вы еще не раз мне в ноги поклонитесь.
Гордый, ушел, чтобы больше никогда не помогать бринерам и другим проходимцам… Зато повстречался с давним знакомым капитаном Арсеньевым. Тот сказал Федору:
– Твое имя в каждом руднике, в каждой сопочке. Все обошел поди за эти годы?
– Не все, но много. Эх, для ча я все брожу в тайге?! Кому это надо? Нет, брошу все и буду снова пахарем!
– Напрасно. Ты нашел свою тропу и иди по ней, не стой.
– Чтой-то тяжко на душе. К мечтательству повело. Гля, горы-то здесь голубящие, реки синющие, ажно хрусталем звенят, тишь и песнопение. Убрать бы этот гнус, то не жисть бы была здесь, а рай. Пройдет ветерок – а тайга в ответ загудит, залопочет, будто с ветром о чем-то заговорит. Сядешь у речки, сполоснешь лицо холодной водой и задумаешься: о себе подумаешь, о людях хороших, злых проклянешь. От хороших – радость, от злых – боль душевная. Пошто, мол, они такими родились. Покойный деда Астафуров говаривал, что, мол, без мечты и живинки в деле нет человека, нет жизни. Так, тяготила. Без них человек не человек, а сухостой на сопке – ни тени от него, ни шума радостного. Гниет без толку, а там кому еще и на голову свалится, покалечит. Таких людей, мол, надо обходить, лепиться к дубкам по силе и росту. Те, мол, люди – соль земли. А как распознать ту соль-то? Порой с виду человек, а копни глубже, то одни гнилушки.
Арсеньев, что-то записывая в блокнот, заметил:
– А ты поэт ко всему.
– А что, может, и поет. Идешь, бывалочи, по тайге, качаешься под котомкой, как вьючный конь, и думаешь: а как будут жить люди через сто, двести лет, как лучше сделать, чтобы они стали жить чище? Так в думах-то и сроднишься с тропой. Гля, она и оборвалась. Выбежала на большую дорогу и оторопела, будто чего-то испужалась. И жаль ее, и сам не успел домечтать, додумать. Оглянешься назад, поклонишься той тропе и дальше почапал. У всех, Владимир Клавдиевич, обрываются тропы, потому каждый из нас должен сделать все, чтобыть стала чище эта земля. Пришла сюда серебряная чума – все просят меня найти серебро, больше серебра. А его не столь уж много в этой земле. А потом сам посуди, какой же хозяин стал бы торговать с другими странами рудой, ежли куда выгоднее сразу продавать серебро аль свинец. Но Бринер торгует. Пришлый он человек, потому спешит урвать, не жалеет чужого. Он не наших кровей, для него это
