живет совсем не там, где прописаны. Может быть, он был прав, а может, просто набивал себе цену – мне это было неважно, меня интересовал лишь результат.
Лето близилось к концу; надо было торопиться, чтобы успеть воспользоваться для поисков отпускным периодом, когда в стрессовом стационаре было мало начальства и так же немного больных. Летом люди почему-то не впадают в кризисы – то ли погода этому не благоприятствует, то ли дел у них полно на своих фазендах, то ли в жару кипит кровь, бурлят страсти и просто не до депрессий. Так что работы у меня было пока немного; вот когда закончится летний сезон и вместе с ним – курортные романы, когда наступит осенняя хмурость и серое тусклое небо будет давить на горожан всей своей тяжестью – вот тогда-то стрессовое отделение будет заполнено до отказа, до последней койки. Так что я не должна была терять ни минуты, пока время крушения надежд и разводов еще не наступило.
У меня не было тяжелых больных, таких, из-за которых приходится задерживаться на работе, а потом весь вечер звонить дежурной медсестре: пойди еще раз проверь, как он там? В стационаре, как и всегда в последнее время, лежало много беженок. Эти в основном еще довольно молодые, но уже полуседые женщины с застывшим на лице трагическим выражением выводили меня из себя. Нельзя сказать, что их, потерявших в лучшем случае все свое достояние, в худшем – еще и родных, было не жалко. Я их жалела. Но я никак не могла понять, почему их всех, выходцев из провинции, так тянуло в Москву, где они, по-настоящему бедные и неприспособленные, никак не могли рассчитывать на устройство нового дома. В Москве легко заработать себе на хлеб – если, конечно, ты умеешь крутиться и не боишься работы. Но они крутиться как раз не умели, а нынешнее прозябание казалось им крайне унизительным; они почему-то считали, что государство обязано им помочь. Они часами могли говорить о своих бедах, но эти рассказы не давали им избавления, а, напротив, растравляли незаживающие раны. В общем, законченные продукты совковой системы – и потому несчастные. Именно для таких я повесила бы на стене бессмертный лозунг – "Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих".
Мне передали по наследству Раю, женщину смешанных кровей, беженку из Сухуми. Уехав из родного города, она некоторое время жила у родственников в Тбилиси, но ей там тоже пришлось несладко – как, впрочем, тысячам и тысячам коренных тбилисцев. В поисках лучшей доли она приехала в Москву, остановилась у друзей покойного мужа, впала в глубочайшую депрессию и попала к нам в стационар.
Я была у нее уже третьим лечащим врачом – она лежала в постели, почти не вставая, третий месяц. Она не желала приходить в себя и думать о будущем. Нет, она хотела, чтобы ей вернули прошлое: ее домик на окраине Сухуми (как раз там, где недавно проходила линия фронта), ее мандариновый сад, где проводили каникулы племянники чуть ли не со всех концов СССР, ее школу, где она преподавала в младших классах. Я увеличила ей дозу антидепрессантов
