лицо – как чернильная капля, разлетевшаяся на несколько пятен – кудрявые волосы, темные глаза, маленькие усики! Смешной человек изображал наши буквы. Мы, смеясь, узнавали их: вот он вытягивал ногу и поднимал в руке тонкую трость – буква «к», вот снимал котелок, сгибаясь в жеманном поклоне – буква «г». Человек-буковка кривлялся на фоне красивых домов, стеклянных дверей, корзин с цветами и лохматых пальм – похожих на салфетки в стакане.
Занятия превратились в игру.
Прошла обида на «кривых бродяг», мои буковки пошли смелее походкой Чаплина к красной черте тетради!
После уроков несколько учеников оставались в группе продленного дня.
Помню, шел дождь, меня сморило после обеда, по детсадовской привычке. Я сдвинул стулья и прилег, подняв воротничок, как маленький бродяга Чарли.
– Пойдешь спать в изолятор?
Нянечка отвела меня в сумрачное помещение, с кроватями, похожими на больничные носилки. На одной из них сидела моя рыжая соседка по парте. Она смутилась, ерзая и расправляя подол белой гофрированной юбки, будто снежинка из салфетки. Подобные снежинки на праздник мы вырезали ножницами, выстригая на сгибах разные причудливые дырочки.
Можно сказать, что в тот момент я впервые столкнулся с ощущением женственности.
Девочку звали Ира:
– Он подглядывает за мной! – капризно сказала она.
– Да больно надо.
Нянечка ее успокоила: «У нас лежат только больные дети!» И мы умолкли. С того дня Ира заходила в изолятор первой, раздевалась и звала мальчишек: «Идите!.. Долго еще? – Или вовсе капризно: – Только не сопеть раньше времени!..»
На уроках Ира писала лучше всех, а закончив, складывала руки на парте и замирала, чтобы привлечь внимание учительницы. Или поднимала руку, с кошачьими царапинами. Наши мамы сдружились первыми и забирали нас из школы по очереди. Мы шли по улице, взявшись за руки, и прохожие часто спрашивали мам, глядя на нас: «Двойняшки?!» Особенно умилялись мужички, что стояли на ступеньках винного магазина, мол, трещат, как два попугайчика!
Путь домой вел мимо палисадника, огороженного спинками от кроватей, с железными прутьями, увенчанными витиеватыми набалдашниками. Высвободив ладонь девочки, я ковылял к ним походкой Чарли и дергал, вихляя спиной: мол, смотрите: умора – это моя трость застряла!
Во дворах зияли дыры открытых погребов, и так хотелось пройтись по их краю, как в смешном кино, чтобы зрители гадали: упадет или нет? В траве лежали кучи новой картошки, пахнувшей речным песком и деревней. Сушились старые пальто для укрывания погреба в морозы. А я представлял себе, как маленький бродяга примеряет рваное пальто без пуговиц, затем снимает с веревок прищепки, превращая их в смешных деревянных кузнечиков, прыгающих на груди.
На уроке чтения наш класс превращался в птичий базар! «Ма-ма мы-ла ра-му». Я не мог произнести «ма-ма» раздельно! Этот звук с младенчества был цельным, и когда его разделили – то будто вынули душу! Я спотыкался об тире, карябая
