высохло, штаны мокрые.
«Ну и ну, – подумал он. – Никогда так не напивался. Хорошо ещё, что жив».
Он встал и медленно поплёлся на кухню выпить соку, холодной воды в конце концов. Руки тряслись. Соображение почти не возвращалось.
«Что я там натворил? – вертелось в уме. – Избил человека моложе меня. И всё старичок пухленький виноват. Зачем он меня туда привёл?»
Дрожащей рукой налил соку, выпил.
«И назвал-то он, старичок, себя как-то странно: Безлунный, – продолжал Павел про себя. – Что это за фамилия такая? А в самом собрании ничего странного не было, обычная пьянка. Наговорил старичок с три короба… Кто же там был?»
Но голова отказывалась думать. Тянуло опохмелиться. Но тогда надо было идти на улицу, выходить в свет. Для этого, по крайней мере, нужна воля. А воля и ум были ещё в похмельном расстройстве.
Поэтому Павел задумчиво бродил по квартире. Перелистывал разбросанные на столе книги. Мучительно вспоминал, кто же были эти вчерашние люди. Вдруг наткнулся на потрёпанный семейный альбом фотографий. Стал листать его, тупо разглядывая хорошо знакомые и полузнакомые лица… Лица как лица, родственнички… Потом машинально открыл в середине, глянул на фотографию, и мгновенно животный непередаваемый ужас овладел им. Но, что хуже, этот ужас сразу перешёл в нечто невообразимое, в за-ужас, непереносимый для его сознания. Павел опустился на стул и дико, непонятным совершенно голосом завыл. В глазах исчез обычный внутренний свет, и весь он превратился только в одно: в сумасшедший, раздирающий пространство вой, вой не от какого-то безумного горя, а от ощущения полной катастрофы всего и вся, и своей жизни, и Вселенной. Он стал исчезать как человек. Дергалось одно неуправляемое тело.
В старой фотографии своего отца – он был снят, когда был ещё совсем юным, – Павел узнал вчерашнего Костю. Сомнений не было, все детали, нюансы, в одну секунду обжигающим ударом ворвались в его сознание. Костя был его отец, Константин Дмитриевич, умерший в восьмидесятые годы.
Это продолжалось некоторое время, потом логичность вдруг выплыла на поверхность: нельзя принимать за реальность то, что невозможно.
Павел как-то резво, истерично подскочил и побежал к плащу. Раскрыл его, осмотрел: безусловно, плащ был тридцати- или сорокалетней давности, такие сейчас не носят…
Тогда Павел запел. Пел он известную в богемно-интеллектуальных кругах Москвы старую песню:
Соберутся мертвецы, мертвецы
Матом меня ругать.
И с улыбкой на них со стены
Будет глядеть моя мать.
Опять дико закричал: «А ведь та, вчерашняя, Лена, это же его собственная, умершая от тяжёлой болезни, мать, Елена Сергеевна, похороненная на Ваганьковском кладбище, в тиши берез». И вдруг убийственная мысль ужаснулась самой себе в его сдвинувшемся уме: «А кем же она, та Лена, была беременна,
