и подпевал.
Мать улыбалась, отчим – тоже, сын – делал вид, что и он рад – пению, наступлению нового дня (похожего на сотню предыдущих) и небесной колеснице, от взгляда на которую у него текли слезы (одно хорошо – можно их не скрывать, ссылаясь на яркий свет, – а от такого даже могущественные и древние Титаны поспешат заслониться).
Юноша не пел и не играл на инструментах, не брал примера с родителей, попросту не хотел, даже бунтовал, возможно. Похвалиться он мог лишь хорошим сложением, светлым волосом и ясностью глаз, прытью и уверенностью. А еще неплохо танцевал – но то результат иного толка – не от природной гибкости и изящества, а от тяжелой работы, метания камней и древка копья (без наконечника – уж так юнцы называли обточенные палки – больно хотелось изображать из себя великих бойцов), бега наперегонки и прочих мальчишеских забав, где ему удавалось добиться успеха.
С мальчишками он шибко не дружил, гулял и играл – и только, тайны рождения и тяготы с ними не обсуждал – все считали, что он сын старика Меропа – дело обычное, когда юная дева сочетается узами с мужем постарше. Да и не собирался парень делиться со смертными детишками, что отец-то его сам Аполлон – кто на смех подымет, иные – попросят явить божественную суть, коей в нем – ни капли, а кто и вовсе – скажет, мол, зови отца, пусть исполнит наши желания, не то поколочу!
Ни от матери, ни от отца Фаэтону не достался дар искусства и тяги к оному – музы не шептали ему рифмованных строк, в шелесте листвы и в звоне ручья – не слыхал он того, что заставляло мать и отчима порой насвистывать мотивы, заливаться трелями будто беззаботные пташки. Эти птичьи звуки, к слову, – докучали и злили его – ранним утром (Ведь возвещали они восход!), а в час предвечерний или ночной – даже пугали – ухнет сова или каркнет ворон – и пробегает озноб по спине – словно окунулся в холодную воду. Не видал в том юноша ничего потешного, когда Мероп начинал вторить ночным тварям, толкал пасынка в бок локтем, ведая прекрасно, что тот испугался и дышит едва. И сестры отцу поддакивали: ухали, каркали, пританцовывали, махали руками.
“Глупые!” – Парень отходил от них прочь и кричал уже вслух: – К трапезе вечерней опоздаем! Матушка станет браниться!
Но все знали, что добрее женщины нет. Никого Климена не наругает.
– Глупости! Мама наша добрая! Ух-ху!
– Ух-ху! Ух-ху! Ху!
– Не гневливая! Кар-кар!
– Давай с нами! Ух! Кар! Фьюр!
Фаэтон лишь махал на них рукой, вздыхал и шел скорее, – благо, ноги крепкие, быстрые.
А отчим с сестрами – накаркавшись и наухавшись, спугнув саму Гекату, – топали за ним да распевали новые песенки.
***
Климена говорила, что на одном праздновании, пятнадцать лет назад, встретила обворожительного мужчину, назвавшегося Фебом. Он обратил внимание на ее голос, стихи и песни, как пальцы умело ласкают струны, а дыхание, едва зарождающееся в груди, дает чистейший звук.
– И
