ее защитные стены, чем больше она позволяла увидеть свою беспомощность, тем ближе мы становились друг другу – возможно, ближе, чем когда-либо прежде. Она стала ребенком, я стала матерью, и так же происходит сейчас; я держу руку Жоэль и чувствую ее тихую благодарность.
– А он красивый, – неожиданно говорит она.
– Кто?
– Его сын.
Она улыбается озорно и немного потерянно.
– Честно говоря, Жоэль, я не думаю, что он убил его.
– Не верь всему, что думаешь, chérie [14].
– Да и зачем ему? Из-за виллы? Он явно не такой.
– Дорогая, ты и раньше ошибалась в мужчинах.
– Как и ты. Твой отец. Он и абу Элиаса.
Она криво усмехается и достает сигареты.
– Может, он сделал это не ради виллы. Но он явно что-то скрывает.
– Ты знаешь что-нибудь о его матери? Была ли в вашей жизни женщина по фамилии Бишара?
– Нет.
– Постарайся вспомнить.
Жоэль закрывает глаза, и я не знаю, пытается ли она оживить воспоминания или же убежать от них. Память – не архив, она капризна, избирательна и неуловима. Она не только связывает нас с прошлым, но и защищает от него. И если хочешь знать всю правду, не доверяй своей памяти, а ищи себя в памяти других.
Глава
9
Мы видим вещи не такими, какие они есть.
Мы видим вещи такими, какие мы есть.
– Не было никаких арабов, – говорит Жоэль. – По крайней мере, мы их не видели. Несколько дней мы провели в приюте для иммигрантов, как-то ночью слышали выстрелы, а потом приехал автобус и отвез нас в кибуц. Там мы прожили всю зиму, а когда вернулись в Хайфу, арабов уже не было.
– Куда они делись? – спрашиваю я.
– Была война.
– А где был Мориц на этой войне?
– На стороне Ясмины. Он сдержал обещание.
– А Виктор?
– В тот момент, когда Ясмина ступила на новую землю, она решила, что Виктор умер.
Воспоминания Жоэль о кибуце – это самозабвенные блуждания по полям, среди дикого инжира и кактусов. Сине-белый флаг на лугу и «Атиква» каждое утро. Скудно обставленный класс, короткая стрижка учительницы иврита и частые дожди. Слякоть снаружи, а внутри сырость и сломанные газовые печки в общей спальне, ноги никогда не высыхали. Шалости местных детей, тех, что уже родились здесь, и мама, которая внушает:
– Мы не арабы, мы итальянцы! Если кто-то спросит тебя, откуда ты родом, никогда не говори, что из Туниса. Говори, что мы из Рима. Это даже не ложь, потому что мы были там в лагере и потом сели на корабль, помнишь?
– Почему?
– Все любят итальянцев. Никто не любит арабов.
Как и на Кипре, здесь существовала своя иерархия. Сабры, пионеры, родившиеся на территории Израиля, были важнее выходцев из диаспоры. Сабры более
Милая (
