к Аниной рванул с нарастающей злостью и шарахнул с ноги.
Дверь громко распахнулась.
Паша вздрогнул и застыл, а еще сильнее вздрогнула и застыла, испуганно вглядываясь в проем, Аня. Она, оказывается, сидела за своим столом, заваленным бумагами.
– Ты здесь, что ли? – глуповато уточнил Паша.
– Ты крышу двинул? – тоненько, но более резонно спросила Аня. – Я ж чуть…
Она, не договорив, зашуршала бумагами, выдернула бутылочку воды, зажатую парой стопок, и принялась жадно пить. Руки у нее тряслись. Паша, виновато поведя плечами, вошел.
– Сорян, я десятый раз просто… Давно ты тут?
Аня оторвалась от горлышка, подышала, навинчивая крышечку, и сказала:
– С восьми вроде. Пытаюсь вот… работать.
Она показала на разложенные бумаги, заметила, что руки так и трясутся, и поспешно сунула их под бёдра.
Аня не стала говорить, что ничего особенного с утра она не наработала: не получилось у нее ни выписать из проклятой рукописи значимых фактов, ни даже дочитать ее до конца – бурелом неточных и лишних слов, сквозь которые она вроде научилась просачиваться, снова стал непроходимым, ни смысла, ни общего рисунка действия ухватить не удавалось, так что глаза двадцатый и пятидесятый раз бегали по странице без толку и без надежды.
Тем более не стала она говорить о том, как пыталась провернуть этот номер дома, в ночи, с еще более ураганным эффектом: не разобрала вообще ни строчки, а страшно стало так, что Аня рванула в туалет с шумом, едва не разбудившим Софью, – та недовольно забурчала, кажется, – заперлась и полчаса сидела на унитазе, боясь повести зябнущими ногами и вслушиваясь в каждый звук в вентиляции, канализации и, похоже, собственных венах и слуховых каналах, рокочущих с интенсивностью дорогого сабвуфера.
Она с трудом выковыряла себя из сортира, но уснуть так и не смогла, поэтому собралась и, не завтракая, рванула на работу – очень странным длиннющим маршрутом, подсвеченными трассами и шоссе, в обход любых переулков, арок и проходов за парками, садиками и гаражами. И в кабинетике своем Аня закрылась, как в туалете, только вот запереться позабыла, оказывается.
Так сильно Аня еще не боялась. Никогда в жизни. И это Аниной-то жизни, более-менее целиком состоящей из испугов и опасений на фоне нескончаемого беспокойства.
– С рукописью этой? Круть. Я боялся, ты не станешь, вчера что-то совсем резко ушла.
Аню снова, как вечером у тополя, накрыл холодный безнадежный ужас: я опять в дешевом телемувике, неинтересном и паршиво написанном, но на сей раз это не тоскливая дневная драма про унылую школу, бестолковый универ или трех женщин разных возрастов в однушке-хрущевке, а дебильный детектив про пыхтящего за углом маньяка. Только маньяк настоящий – был, по крайней мере. А может, и до сих пор пыхтит где-то. За углом.
Вот за этим, например.
Аня передернулась и провела руками по разложенным листкам, на которых она честно
