жизни я всё-таки получаю.
– … да ничего, – журчала её речь, – и не с такими болячками люди живут!
Всё это, призванное успокоить меня, скорее раздражает, но виду не показываю. Не хочу расстраивать маму, да и… а смысл?
– Елена Васильевна! – вскочив со скамейки, мама искательно улыбается навстречу упитанной медсестре, настойчиво пытаясь вручить пергаментный свёрток, пахнущий съестным, – Вот, угощайтесь! Не побрезгуйте!
– Ну что вы… – фальшиво ответила та, – как можно!
– Да берите, берите… – мать настойчива, – пропадут же! Угощайтесь!
Наконец, как бы нехотя дар был принят, и, погрозив мне зачем-то пальцем, Елена Васильевна удалилась.
– Вот… – облегчённо выдохнула мать, снова усаживаясь рядом со мной.
А я что? Молчу! Я не знаю… не понимаю просто здешних правил игры. За каким чёртом нужно искать расположения простой медсестры, притом даже не моей?! Но мать в таком поведении не одинока, и значит… А чёрт его знает, что это значит! Мало данных…
У меня почти не осталось памяти тела, не считая всякого эмоционального мусора.
Помню прекрасно, где храню папиросы, как едко, нашатырно пахнет немытым старческим телом от пожилой соседки по бараку, мастурбацию на портрет гимнастки из «Советского спорта», и несправедливую двойку, поставленную мне в пятом классе училкой. Наверное, эти вещи хоть как-то облегчат мою жизнь…
Но знаете…
… как-то не хочется жить – вот так! А ведь придётся…
Глава 2. Отрицание-гнев-торг-депрессия-принятие
Стоя у поручня и крепко вцепившись в него, слезящимися на ветру глазами вглядываюсь в приближающиеся чёрные точки на горизонте. Постепенно точки приближаются, и можно рассмотреть весь посёлок, вытянувшийся вдоль огромной северной реки.
Есть несколько кирпичных или бетонных зданий, но преимущественно постройки деревянные, потемневшие от времени и северной погоды. В основном бараки – вытянутые в длину, низкие, приземистые, окружённые многочисленными выводками сараев, покосившихся заборов, поленниц под навесами и без, курятниками и Бог весть, чем ещё.
Дороги как таковой нет, просто некоторые территории сильнее других изуродованы гусеничным транспортом. Зелени в посёлке мало, и вся какая-то чахлая, хотя примерно в километре виднеется тайга.
Пароход, а вернее – самоходная баржа, проходит мимо посёлка, и перед глазами начинают проплывать штабеля брёвен, пирамиды сочащихся соляркой железных бочек, какие-то ящики и чёрт те что, притом немалая часть этого добра гниёт под открытым небом. Несколько минут, и баржа толкается боком в деревянный причал. Старые покрышки несколько амортизируют удар, но в ноги ощутимо толкает.
Сразу, как только закончилось движение судна, навалились запахи порта. Соляра, ржавое железо, машинное масло и смазки, древесины и прочего.
Наш багаж уже на палубе, и экипаж, чертыхаясь
