бог подражать папеньке – писать стихи, да вздорить с царями. Чувства истинно отцовские, как видишь.
Жуковский. Экое шальное перо…
Вяземский. Уж добро бы одного царя обделал, а то сразу трех,
Пушкин. Зачем мелочиться? Фу, пропасть, так тошно, с души воротит.
Жуковский. Когда ты снимешь эту бекешь? Вот и пуговица висит.
Пушкин. Пусть висит, коли ей нравится. Нет, не могу, не могу… невозможно.
Вяземский. Что невозможно? Что не-воз-мож-но? Что за чудо такое стряслось? Нет, все мы умные не умом, а шкурой. Пока не прижгут, и не шелохнемся. Может быть, в этом все наше счастье, согласен, но поражаться глупо. Скажу больше, ты должен был этого ждать. Да еще в двадцать первом годе мое письмо распечатали, а мне запретили вернуться на службу.
Пушкин. В двадцать первом… С тех пор много воды утекло. В стране тишь да гладь.
Вяземский. Ну и что из того? Просто жандармам меньше работы. Тогда в каждом поручике видели возмутителя, а теперь мы все – наперечет. Чему ж ты дивишься? Впредь будь хитрей.
Пушкин. Нет, этак и помешаться недолго. Если уж друзья понять не могут, так лучше сразу в желтый дом, на цепь. Да об чем я толкую? О свободе политической или семейственной? Уж я весь извертелся, на все балы езжу, улыбаюсь на всякое головомытье, взамен прошу лишь об одном: не лезь ко мне в спальню. Так и этого много. Ведь каторга не в пример лучше.
Жуковский. Не о том, не о том ты сейчас говоришь…
Вяземский. Милый мой, семейственная неприкосновенность – это уже и есть свобода, если подумать. Нынче письма твои не читай, завтра еще чего пожелаешь…
Жуковский. Ах, да не тем вы заняты, говорю я вам. Вот уж нашли время для софистики. Умные люди, а не возьмете в толк, что не в ней дело. Необходимо понять, почему почта твоя привлекла внимание. Может, речь Лелевеля причиной?
Пушкин. Помилуй, да какая у меня связь с польской эмиграцией? Виноват я в том, что он приписывает мне чужие взгляды и чужие стихи? К тому же ему уж ответила «Франкфуртская газета».
Жуковский. Все так, но, возможно, стоило ответить тебе самому. Иногда молчание может быть дурно истолковано.
Пушкин. Да ведь не ко мне же он обращался. Ей-ей, на каждый чих не наздравствуешься. Как и на каждый непрошеный поцелуй. Я могу отвечать лишь за то, что говорю и пишу, но не за то, что про меня говорят и пишут.
Вяземский (с усмешкой). В самом деле, уж это ни на что не похоже: прославить взятие Варшавы, чтобы после страдать за Лелевеля.
Пушкин (не сразу). Ты прав. Довольно и того, что один мой друг ославил меня за то шинельным поэтом.
Вяземский (тихо). Речь шла не о тебе, ты знаешь.
Пушкин. Не обо мне, да про меня.
Жуковский. Опомнитесь. Этого еще не хватало – вдруг повздорить в такую минуту. Да и к чему тут старые споры. Время их давно разрешило. «Клеветникам России» – вещь высокая, прекрасная и делает
