к деду, как к самому старшему, и первого же мародера, добравшегося до крохотной, из одного дома состоящей деревни, встретили отчаянным, переходящим в истерику, лаем.
Дед Сергей вспоминал, как странно, толчками, текла жизнь: словно билось, пульсируя, огромное сердце. Налаживался быт, а все вокруг неуловимо, но неуклонно менялось. Речка Инюха, мелкая, заросшая осокой, с илистым дном, начавшая уже превращаться в болото, вдруг стала прежней, такой, какой помнил ее дед Сергей много лет назад: чистой и глубокой, словно она освободилась от тяжкого, гнетущего груза. Построили на ней плотину бобры, прибыла рыба, и стало можно за утро наловить на уху.
Появился в доме ткацкий станок. Дед Сергей был инженером, а принцип работы ему подробно описала масловская бабуля, работавшая в прошлом веке служителем в музее деревенского быта.
Выросла в огороде банька, начал строиться новый дом, и планировалась в этом доме большая жаркая печь. К счастью, в годы перестройки деду Сергею пришлось как-то подрабатывать подручным у печника.
У Максима и Саши заказали плуг, распахали кусочек поля за огородом. Стали жить.
Конечно, все они мечтали, что когда-нибудь закончится тяжелое время, и все вернется на круги своя, но с каждый годом надежда слабела. Отчаянные люди сплавлялись по Волге на лодках и плотах и приносили неутешительные известия: всюду было одно и то же. Никакой надежды на возврат к прежней жизни.
Несколько лет спустя стали доходить до окрестных деревень торговые караваны. Новые купцы ни в чем не уступали старым и забирались далеко, привозя не только соль и специи, но и лакомства: сушеные засахаренные фрукты. Дед Сергей с дочерью, услышав об очередной ярмарке в Погосте, смеялись: недалек, говорили они, тот день, когда из Китая привезут, наконец, бумагу.
Дочь деда Сергея привыкала к новой жизни тяжело. Она переживала за детей и даже думать не могла о новых. Но все-таки забеременела через несколько лет, случайно, как ей казалось, а на самом деле потому, что это была новая жизнь без контрацепции и всего прочего, и жить приходилось по новым правилам.
Чмыхало принимала роды, долгие и трудные, и помогала выхаживать младенца, а потом и еще двоих. Рождались девочки. Дед Сергей хоть и радовался внучкам, но тревога о судьбе семьи не оставляла его. Он с беспокойством думал о том дне, когда первая из них уйдет к мужу, а за ней – вторая, третья, и в доме останутся только стремительно дряхлеющие родители. Думать об одинокой, беспомощной старости было страшно.
Но вышло по-другому.
Старшая внучка выросла красавицей. Подругами для нее были сестры; казалось, и не надо ей больше никого, да и не было никого больше в Сергеево, как стали называть вскоре их одинокий, окруженный полями да останками пяти старых изб дом. Она много смеялась, во всем была заводилой, и сестры обожали ее. Но стоило заговорить, например, о поездке на ярмарку – замыкалась и мрачнела.
– Поехали, – уговаривал дед.
– Ну ее, – отмахивалась внучка. – Не хочу. По дому дел много.
– Почему не хочешь?
