Я и забыла. Тогда выкладывай то, что скромность тебе позволила. Было у вас или не было?
– Ну, наверное, было. – Боб загадочно пожал плечами, не столько отвечая на вопрос, сколько осторожно подводя Жанну к мысли, что она могла бы о таком и не спрашивать.
Если что-то могло ее убедить, то лишь такой ответ.
– Герой! Дай я тебя поцелую…
Он решил и дальше разыгрывать скромность, чтобы разом списать на нее все неувязки в изложении фактов.
– Ну, не такой уж герой… – Тем не менее подставил щеку для поцелуя.
– Налей, пожалуй, и мне…
Он плеснул ей в рюмку, умудряясь при этом недолить, чтобы самому больше хватило.
– Не жидись, как говорили у нас во дворе. Что ты за жмот! Наливай полнее.
Он выполнил ее просьбу настолько, насколько она была приказом.
– Только закуси нет никакой.
– Выпьем без закуси. Он нас все свиным рылом пугает, а у самого теперь развесистые оленьи рога. Вот за это и выпьем. Хорошо я сказала?
– Ты всегда говоришь хорошо.
– Вот и выпьем. Как говорится, заложим за воротник. Ты, конечно, дрянь порядочная, раз жене изменяешь. – Она хлебнула из рюмки – в голову сразу ударило и ее повело.
– Ты, что ль, не изменяешь?
– У меня благородная цель. Я укрепляю дружбу между народами и борюсь за мир. Так что мы оба бойцы невидимого фронта, и указы о наших наградах не печатают в газетах.
– Тебя хоть раз-то наградили? – усмешливо спросил Боб.
– Наградили ко дню рождения.
– Медалью? Или сразу орденом?
– Букетиком мимозы и тортом «Птичье молоко», – ответила Жанна, скромно опуская глаза.
Улеглись
Все-таки часа в четыре все улеглись и хотя бы немного поспали, слыша сквозь сон, как стучат колеса, ударяют по стеклам редевшие взбрызги дождя и погромыхивает мебель, которую грузчики двигают на верхних этажах неба.
Первым проснулся Морошкин. Вернее, он толком и не спал и открыл глаза, чтобы в этом убедиться: никакой разницы между сном и явью. Как раз было Бологое, где поезд простоял две-три минуты. Отогнув угол оконной занавески, Морошкин долго созерцал сползавшие по стеклу мутные, извилистые струйки. Значит, ночная гроза иссякла, истончилась, деградировала до жалкой измороси. Вот так оно в жизни и бывает…
Когда поезд тронулся (лязгнул и дернулся), Герман Прохорович достал фонарик, тихонько пожужжал им, накрыв одеялом, чтобы никого не разбудить, и, наведя лучик на багажную полку, прежде всего убедился в сохранности бесценного груза – портфеля, который он уместил рядом с чемоданом молодых супругов и рюкзаком Добролюбова.
Портфель так и стоял на своем месте, ничего с ним не случилось; за время пути его ни разу не тряхануло и не сдвинуло с места.
Но Морошкин все же снял его с полки и переставил на пол, поближе к своей постели, чтобы можно было, свесив руку, в любой момент до него дотянуться, уберечь от падения, если поезд резко затормозит или вообще сойдет с рельсов, перевернется вверх
