та подействует успокаивающе. На грязноватом окне – трогательные, почти декоративные шторки. Вдали, сквозь толстое стекло, поблёскивали огни фонарей. Что они освещали? Многокилометровые автобаны с белой разметкой, где автомобили подчёркивают всеобщее отчуждение; крошечные посёлки с сиротскими избами, в которых ставни годами заколочены, а на стенах тут и там приклеены много раз уже вымокшие объявления о продаже; бензозаправки с невкусным кофе и чёрствой выпечкой, стаи собак, рыскающих в поисках пищи, или что-нибудь ещё, диковинное и невиданное, чего себе не представишь?
Мимо стремительно проносились невесёлые полустанки с пустыми перронами. Ему не прочесть их названия на такой скорости, но где-то на картах, в расписаниях, в паспортах местных жителей они значились.
В дверь с дежурной настойчивостью постучали. Он нехотя встал с жёсткой неудобной полки, отодвинул дверную панель. Проводница принялась выспрашивать, не желает ли он чаю или купить сувениры. Голос звучал так, словно внутри у неё ожил портативный магнитофон. Он попросил принести один стакан чая с лимоном. От сувениров отказался.
Горькие мысли о болезни сестры, о её тяжкой участи сменялись беспокойством за любимую девушку, которая, слава Господу, здорова, но то, что он недавно узнал о ней, крепко расстраивало. Надо же ей заниматься такой чудовищно опасной чепухой! Да и он ещё, старый дурак, потакает ей.
Двойная тревога. Двойная боль.
Всё страшно, всё серьёзно, всё, скорее всего, кончится плохо. И он не в состоянии противостоять этому. Он утратил что-то. Он совсем к этому не готов, сейчас это ясно. Боже! Верни! Ты так часто забирал!
Когда-то у него были и брат, и сестра.
Но Веня попал под электричку. Давным-давно он живёт без старшего брата. Только сестра. После смерти родителей единственный родной человек. И она – в беде.
Он плохо помнил своё детство, слишком ровным и счастливым оно выдалось. От него сперва, разумеется, как от маленького ребёнка, гибель брата утаивали. Потом отец ему открыл правду, убедив, видимо, себя, что благостный обман больше ни к чему. После этого день за днём, год за годом боль избывали тем, что не будили её. Он привык, что смерть Вениамина просто факт, ни с чем не связанный и ни на что не влияющий. О ней никогда никто не напоминал.
С каждым часом, проведённым им в этом купе, духота нарастала. Воздух, теряя кислород, набирался тягостной силы, наваливался на него всей своей плотностью, душил, сковывал грудь. Он дышал как можно глубже.
В детстве он иногда задыхался ни с того ни с сего. Почему это происходило – он не помнил, но повторения той паники боялся по сей день. Сейчас потребовалось немало усилий, чтобы дыхание хоть как-то восстановилось. Тень того старого ужаса едва не воскресла.
Колёса между тем застучали яростнее, будто у них кончались силы и надо было дотянуть до ближайшей станции во что бы то ни стало. Внутри поезда что-то заскрежетало, купе резко качнулось, и комплект белья, шурша целлофаном, свалился с полки на пол.
Сегодня, несколькими часами ранее, сестра, как он её ни отговаривал, поехала с ним на вокзал и оставалась на скользком, заваленном окурками перроне до самого отправления поезда. Потом, когда он зашёл в вагон, отыскала окно его купе и смотрела через стекло со спокойной ясной любовью. Как всегда. Во взгляде – ничего необычного. Будто всё как надо. Энергично и почти дежурно помахала ему на прощание. Так машут, когда расстаются на короткое время.
Ему не нравилась Самара. Он жалел, что Вера вышла замуж за самарца и поселилась в этом волжском разлапистом, вытянутом, но в то же время тщетно стремящемся к вертикальности городе. Он с трудом принимал, что его сестра, очевидно, счастлива в Самаре, сжилась с городом, прикипела к нему. «Почти ничего московского в ней не осталось», – иногда расстраивался он. Сама Вера, кстати, этого не поддерживала. Настаивала, что оба города для неё важны. Но жила тем не менее в одном. Хорошо, что не в Нью-Йорк подалась. До Самары меньше двух часов лёта. Хотя вряд ли на планете Земля существовало расстояние, способное ослабить их кровную молчаливую связь.
Иногда завидовал ей: он до самой смерти родителей жил с ними, и это во многом сдерживало его, разжижало, мешало нащупать своё, то, что нужно только ему. А когда они исчезли из мира этого, перейдя в мир иной, оказалось, что ему поздно начинать то, чего он ещё не начал. Семья, дети, устройство быта, социальный рост – ему, на тот момент уже давно разменявшему пятый десяток, всего этого толком не успеть. Прежде его отношения с женщинами не приводили к чему-то серьёзному из-за распространяемой на него оберегающей и в то же время подавляющей воли отца и всегда согласной с ним матери. Это не позволяло ни одной претендентке вылепить из него главного мужчину своей жизни.
Конечно, полюби он сам навзрыд, безвозвратно, то ничего бы не помешало этому чувству. Но он, человек начитанный и тонкий, такую любовь боязливо полагал реальной лишь в книгах.
После того как вышла замуж,
