куклой. Похороны были ее любимой игрой, черный цвет – лучшим в одежде, а мрачные интерьеры похоронного бюро – тайной мечтой дизайнерской мысли. Когда в девять лет Машка притащила откуда-то венок, забранный траурной, к счастью безымянной, лентой, мы уже даже как-то смирились. Ага, толерантность, чтоб ее. Ну, вот такая она у нас. Не по годам серьезная, мрачная, тяготеющая к готике и смерти. Вернее…
Это я поняла уже позже, когда Машка научилась формулировать свои мысли нормально, то есть примерно в ее счастливые 14. Она не тяготела к смерти, она… Боялась ее? Пыталась отпугнуть? Задобрить? В общем, у меня так и не получилось до конца понять ее взаимоотношения с той барышней в стильном балахоне.
А когда ей пришло время выпорхнуть из родительского гнезда, началось и вовсе что-то жутковатое, даже по Машкиным меркам. К тому времени я уже три года как осваивала прелести институтской жизни, и родители в надежде сэкономить на съемном жилье, подкинули этого мрачного птенчика в мою скромную обитель.
Нет, мы с Машкой всегда хорошо ладили, и никакие родственные связи или разные интересы не были нам помехой. Сложность была в другом. Машка, которая и раньше не страдала отсутствием оригинальности, внезапно стала вести себя странно даже для нее самой. Все то время, когда мы оказывались с ней на одной территории, она крепко держала меня за руку или таскалась за мной следом по комнатам мелким бледным привидением, и все повторяла, что я должна быть очень внимательной. Буквально, так и просила, «Лер, ты, пожалуйста, будь внимательнее, очень прошу. Проследи, проверь» … Что именно я должна была проверять, Машка так и не сказала.
А потом был тот совсем уж безумный разговор. Машка была еще бледнее, чем обычно, куталась в свой старый домашний свитер, как в одеяло, и таскалась за мной по пятам, след в след, даже в туалете сидела под дверью. И только лежа в кровати заговорила.
– Лер, знаешь, мне страшно… Нет, молчи, просто пообещай мне кое-что. Когда придет время, ты только не спеши меня хоронить. Пожалуйста. Не спеши. Дай мне три дня, и если…
Тогда я не стала дослушивать это пугающее откровение, кинув в сестру подушкой и пообещав лично придушить ее, если она не перестанет. Я любила свою сестру, я, как любой нормальный человек, не очень понимала все эти разговоры о смерти, и, если честно, те слова, сказанные тихим, каким-то обреченным голосом, меня пугали до мурашек.
Машки не стало как-то очень внезапно, спустя три дня после ночных откровений. Утром мы как обычно разошлись по универам, вечером я задержалась в библиотеке, вернулась домой и… Она уже не дышала. Лежала на своей кровати, прижав руки к груди, какая-то восковая, с застывшей улыбкой и закатившимися глазами. Приехавшие врачи зафиксировали ее смерть. Остановка сердца, что-то такое, не помню. Я тогда была совсем невменяемой.
Потом была такая родная сердцу Машки суматоха. Красивый гроб, венки, место на кладбище под осиной, толпа родственников. Хоронили ее спустя сутки после диагностики смерти. Про странную последнюю просьбу подождать три
