это были систематические, изощренно жестокие издевательства, которым его с малолетства подвергали родители, – и мать, и отец.
Матери нравилось крепко привязать малыша Финна к кровати и наблюдать, как отец насилует его по‐всякому; а то еще наденет на ребенка ошейник и таскает за собой по дому, пока они как бы случайно не “найдут” его хозяина – отца. К нам нечасто попадают ребята, над которыми столь активно издевалась бы мать, хотя и такое случается. Когда Финну было 4 года, у него появилась сестренка, а когда ему исполнилось 13, родители заставляли Финна насиловать ее, а сами снимали все на видео. Эти записи, а было их немало, они потом распространяли среди своих единомышленников, а взамен получали подобные видео от других участников кружка. Матери Финна уже нет в живых, три года назад она покончила с собой в тюрьме. Отец жив, насколько мне известно; отбывает где‐то длительный срок, и мне часто приходит в голову мысль, что таким, как он, в жизни не место.
Сестрa Финна, Ингрид, рано пристрастилась к самоповреждению: вырывала себе зубы клещами, делала всякие вообще неописуемые вещи, а два с половиной года тому назад совершила самосожжение перед родительским домом.
Такие детство и отрочество и определили личность Финна. Это очевидно. В любом телодвижении ему чудится подвох, не существует такого выражения лица, слова или жеста, который не напоминал бы о перенесенных им мучениях. Я все время настороже и помню, что любое мое высказывание, любой мой поступок могут возвратить его туда. Прикосновение, объятие – во всем таилось это. Что ему исполнился 21 год, что он все еще жив, уже было победой во многих отношениях. Что он вырос таким хорошим человеком, что настолько приспособился к жизни – это тоже победа гуманности, к которой мы всегда стремимся, но которой нечасто достигаем.
Мне повезло. Со мной ничего подобного не случалось. Я один из тех, кто ходит по земле легким шагом, спокойным шагом, кто может похвастаться счастливым и беззаботным детством. Кроме тех вспышек, когда отец раз в четыре года срывался с катушек и начинал бушевать, мне и припомнить нечего; но и в буйстве отец никого из нас даже пальцем не тронул, эти его редкие приступы гнева не выливались ни во что более серьезное, чем слова матери:
– Давайте‐ка выйдем, подождем, пока ваш отец опомнится.
Так мы и поступали.
Но и мою личность определило пережитое, какими бы мелкими и ничтожными ни выглядели эти происшествия на фоне уродливой жизни Финна.
1984 год, лето. Сияло солнце, и, помнится мне, я подумал: небо будто стеклянное. Мы с моим лучшим другом поехали купаться на фьорд; в смысле, я катил на своем новом “Апаче”, а у друга был ярко-синий велик DBS. На багажниках мы оба везли всякое для купания. Шлемов в восьмидесятые годы никто, разумеется, не носил. И вот на крутом склоне на задах заброшенных хуторов, где буйно растет дикая малина, мой друг свалился с велосипеда. Вероятно, колесо попало в ямку или задело корешок. Я ехал позади и видел, как колесо вывернулось на 180 градусов, велосипед резко затормозил и сбросил седока. Он сильно расшибся.
Не знаю, почему, но я запаниковал. И не остановился,
