все танцы, за исключением полонеза, повторялись по два-три раза ввиду большого количества приглашённых. В залах горели тысячи свечей, что было признаком большого праздника, ибо свечи стоили дорого, и в повседневной жизни комнаты освещались скупо. Все лестницы были устланы дорогими коврами, душистая вода струилась из специально устроенных фонтанов; курильницы распространяли ароматный дым. Бал был очень дорогим удовольствием; бывало, дворяне разорялись, устраивая их: все помнили язвительные стихи Пушкина: «Давал три бала ежегодно и промотался наконец», – но рождественский бал в Благородном собрании оплачивался из казённых средств, так что здесь деньги не считали.
Сразу после полонеза начинался ужин, к нему подавали редкие в России ананасы, экзотические в зимнее время персики, виноград, свежую клубнику, огромных рыб, дорогие вина со всего света и прочее, чем могла порадовать глаза и желудки гурманов высокая гастрономия. На возвышенных площадках по двум сторонам залы у стены стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежали колоды нераспечатанных карт. Эти столы быстро заполнились охотниками до азартных игр и теми, кто пришёл сюда убить время в ожидании очередного танца.
С началом вальса, места возле ломберных столиков и возле столов с закусками пустели, – впрочем, было несколько человек, которые не танцевали, не играли и не ужинали. Они стояли около колонн, скрестив руки, насмешливо смотрели на танцующих и обменивались короткими репликами. Это были известные в Москве остроумцы, такая же неотъемлемая принадлежность бала, как обжоры, повесы и игроки. К ним прислушивались, их остроты передавались; без них бал не имел бы того, что в Париже называли «verser les poivrons», «подсыпать перчику».
Среди них выделялся один мужчина лет сорока, с большим открытым лбом и ясными серо-голубыми глазами. Его фрачная пара сделала бы честь самому Джорджу Браммелу, законодателю мод; при этом, как предписывает «london fashion», галстук был повязан несколько небрежно, будто в спешке, что придавало особый шик всему облику этого господина.
«Чаадаев, Чаадаев», – шептались те, кто проходил мимо, и кланялись ему с какой-то странной поспешностью и даже робостью, будто дети – директору гимназии. К нему подходили засвидетельствовать своё почтение и высокие персоны, которые тоже робели в его присутствии. Чаадаев был со всеми ровен и холодно-ироничен.
– Что, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете? – спросил его важный чиновник в расшитом золотом мундире.
– Ах, это вы! – ответил Чаадаев. – Действительно не узнал. Да и что это у вас чёрный воротник? Прежде, кажется, был красный?
– Да разве вы не знаете, что я теперь – морской министр?
– Вы? Да я думаю, вы никогда шлюпкой не управляли.
– Не черти горшки обжигают…
– Да разве на этом основании, – заключил Чаадаев, и чиновник в золотом мундире исчез.
Вскоре к Чаадаеву подошёл какой-то
