к раненому, на лице ее написан ужас. Тоже, наверное, вспоминает родителей? Думает, как и я, сколько они выстрадали? Меня мутит.
– Невеста у тебя есть? – спрашивает Кон.
Раненый натужно вздыхает.
– Фиона, – сипит он.
– Напишу про тебя Фионе, расскажу, как ты храбро сражался.
Он закрывает глаза, кривит губы в некоем подобии улыбки.
Волны плещут о борт лодки.
– Больно, – стонет он. – Помогите. Прошу, помогите.
До чего же хрупка и зыбка граница между жизнью и смертью.
Кон наклоняется к самому его уху.
– Сделать, чтоб кончилось? – долетает до меня ее вопрос.
Молчание; по телу раненого пробегает судорога, он чуть заметно кивает:
– Да, прошу тебя.
Кон снимает пальто:
– Ложись. (Он колеблется.) Ну же, – говорит Кон. – Раз, и все.
Раненый смотрит в сторону товарищей на берегу – оба застыли, разинув рты. Все мы ждем.
Он валится на дно лодки, кашляет, и на рубашку снова брызжет кровь. Привкус у нее, наверное, кисловатый, металлический, как привкус страха у меня во рту. Я сглатываю.
Раненый стонет и шепчет:
– Я готов.
Кон комкает пальто и, зажмурившись, прижимает к его лицу, накрыв нос и рот. Раненый сперва не сопротивляется, но потом взбрыкивает ногами.
Его товарищи у нас за спиной поднимают крик, и Кон убирает пальто с лица раненого. Сделав вдох, он опять заходится кашлем, хватает Кон за руки, вновь тянет на себя пальто. Кон с помертвевшим лицом зажимает ему нос и рот. Щеки у нее мокрые.
– Помоги, – говорит она.
И я понимаю, о чем она просит, – мысль о чужой медленной смерти в одиночестве нестерпима. Мы себе не простим, если бросим его здесь умирать. Мысленно вижу, как он задыхается в больнице на глазах у сестер. И знаю, что если сейчас мы его бросим, таким он нам и запомнится – не живым и не мертвым. В муках. На последнем издыхании. Таким он и останется с нами навечно.
В горле застрял жаркий комок – то ли тошнота, то ли крик. Меж тем кровь на рубашке раненого поблескивает в лунном свете, руки-ноги у него дрожат от холода, боли и страха.
И я накрываю ладони Кон своими. Колючее грубошерстное пальто, частое жаркое дыхание раненого. Он опять сучит ногами, мы обе вздрагиваем, но налегаем сильнее. Двое на берегу молчат, склонив головы, будто в молитве.
Считаю до тридцати, до ста.
Человек затихает, и, выждав, мы убираем пальто с его окровавленного рта. Кон, всхлипывая, окунает край пальто в воду и утирает с его лица кровь. Теперь кажется, будто он уснул.
В больнице его завернут в простыню и отправят домой, к Фионе.
Всю дорогу до нашего острова и потом, когда мы ложимся в постель, я чувствую, будто что-то во мне надломилось.
Я по-прежнему ощущаю под пальцами грубую шерстяную ткань и знаю, что и Кон не может уснуть. Она дышит шумно, неровно – значит,
