я ощупал стену перед собой – ту самую, на которой у нормальных людей висит зеркало, – и отыскал выключатель. Желтый шар под потолком коротко мигнул и засветился болезненно-ярким светом. Я увидел отслоившиеся обои и – вместо зеркала – картину на стене. Картина была не простая: медный лист, на котором кто-то не слишком умело отчеканил голую женщину с неестественно длинными ногами. Эти ноги она сложила наподобие ножниц, а сама манерно откинула голову. Кажется, она сидела на песке у самого моря. Заходящее медное солнце было похоже на половинку блина.
Больше я ничего не рассмотрел, потому что лампочка вдруг вспыхнула и погасла.
– Прошу вас снять обувь, – снова раздался голос. – Мама очень ругается, если в дом приносят грязь.
Я снял кеды и поставил в сторонке, хотя тут же понял, что на обратном пути я их не найду.
Осторожно ступая по скрипучим половицам, я пошел в ту сторону, откуда слышался голос.
Девушка сидела за столом, застеленным белой скатертью, как на известной картине Серова. В высоком окне за ее спиной виднелись верхушки деревьев. Солнце светило мне в лицо, и я старался смотреть в сторону. В стороне вдоль стены были расставлены шкафы, набитые потрепанными книгами. Еще там висели часы с маятником, похожие на большой застекленный скворечник. Часы мирно тикали. Только сейчас я понял, как тихо в этом доме.
Девушка первой нарушила молчание:
– Присаживайтесь. Вам не холодно в носках?
– Они теплые, – соврал я.
– Только не посадите занозу. Паркет очень старый.
Я уже ничему не удивлялся. Я рассматривал ее платье. Домашнее, ситцевое, в горошек. Длинные светлые волосы она небрежно спрятала под заколку.
На меня она не смотрела. Так и сидела опустив глаза. Ей было лет восемнадцать, не больше. И еще она была очень симпатичная. Я давно не видел таких симпатичных девушек… так близко.
Может быть, поэтому я сказал максимально сухо:
– Я привез ваш заказ. Оплата наличными.
Она расцепила пальцы. В ладошках у нее были зажаты деньги. Несколько пятитысячных бумажек, свернутых едва ли не в трубочку. Она разгладила деньги на столе.
– Вот, – сказала она. – Этого должно хватить.
Я смотрел, не отрываясь, на ее пальцы. И еще сам не понимал почему. Потом протянул руку, чтобы пересчитать деньги, – но тут случилось странное. Одним неловким движением она легонько прижала мою руку к столу, словно хотела поймать. Но вместо этого просто провела подушечками пальцев по тыльной стороне моей ладони. Тогда я понял.
Моя рука так и осталась лежать на пятитысячных бумажках, будто ее выключили.
– Вы… плохо видите? – спросил я.
– Я практически ничего не вижу. Уже семь лет.
Она даже не изменилась в лице. Только подняла на меня глаза. Они были темные, большие, но – как бы объяснить? – слишком отстраненные. В них не было жизни. Только усталость.
– Это называется «дистрофия сетчатки». Я еще различаю кое-что… свет и тень, силуэты предметов…
